Дик

Трудно сказать, сколько собак собиралось на озере, но я думаю, не меньше двух сотен. Драки тут были бы неизбежны, и, чтобы пресечь такую возможность, каюры привязывали собак. Даже первогодков сажали на цепь, отвязывая лишь на время обучения. Учили молодых по-разному, главным здесь было, чтобы собака привыкла к алыку, то есть к лямке, и каждый каюр ради этого изощрялся по-своему — кто впрягал новичков в легкие санки, кто, беря собаку на поводок, бегал с ней самые настоящие кроссы, а кто не делал ни того, ни другого, полагая, что обучение — пустая трата времени. Сидит себе собака на цепи — и пусть сидит, потому как ошейник с цепью — это почти что алык. Привыкнет к цепи — зимой привыкнет и к алыку.

Не берусь судить, какой из способов был самым действенным, все собаки рано или поздно научались тому, что от них требовалось; хочу сказать лишь о методе Кулакова, который и тут был оригинален. Он привязывал к лямке увесистую чурку, набрасывал лямку на собаку, и та месяц-другой бегала с этим грузом. Как сказал мне Кулаков, такой способ обучения распространен на Чукотке, и он лишь позаимствовал его, убедившись на опыте, что вариант с чуркой — не худший. Привыкнув к чурке, собака, когда приходило время, легко привыкала и к постромкам.

Я любил бывать на озере, знал всех каюров, но, конечно, отдавал предпочтение Кулакову. Мы вместе ловили рыбу, разделывали и обрабатывали ее, вместе занимались собаками. Их у Кулакова было два десятка, и дел хватало. Бывало, возишься целый день, а работе и конца не видно. И это постоянное пребывание среди собак научило меня понимать многие тонкости их поведения, их нравы и склонности. Я и раньше не думал, что все собаки одинаковы, а теперь просто поражался многообразию их характеров и натур. Кого только среди собак не было! Так, коренник Бурун, обычно покладистый, в лямке зверел и без разбора бросался на встречных и поперечных; Варнак мог нашкодить не хуже самой заурядной кошки, а второй коренник, Кучум, несмотря на свою поистине медвежью силу, отличался невиданным среди собак миролюбием. Были собаки-угрюмы вроде бородатого Чука, который все время о чем-то думал и оживлялся только при виде колоды с кашей, был, наконец, Маленький — странная, изворотливая и коварная собака, доставлявшая всем немало хлопот. Угольно-черный, с вечно красноватыми, словно от недосыпа, глазами, умный и злой, как сатана, Маленький являлся непременным участником всех собачьих интриг, организатором и вдохновителем всех смут, заговоров и путчей. Он всегда что-то высматривал. Его озабоченную морду можно было увидеть за любым углом, из-за которого он выглядывал, как заправский филер, а от его навязчивого, пристального взгляда становилось не по себе. Я бы не удивился, обнаружив у Маленького рога — очень уж он смахивал на князя тьмы в одном из своих обличий, коим, как известно, несть числа, или, на худой конец, на одного из тех, кто знается с ним. В средние века такую собаку наверняка сожгли бы на костре.

Но в природе все уравновешено, и антиподы существуют в ней на каждом шагу. Был антипод Маленькому и в упряжке — пес по кличке Веселый. Кто назвал его так — об этом не знал даже Кулаков, но назвал не зря, ибо Веселый обладал редкой для собак особенностью «улыбаться». Всякий раз, когда произносили его имя, он не вилял хвостом и не лебезил, а приподнимал и смешно растягивал верхнюю губу, будто и в самом деле улыбался — открыто и добро, как могут улыбаться только открытые и добрые натуры. Сравнивая собак, я неоднократно пытался представить себе «улыбающегося» Маленького, но, как ни старался нацепить на него личину добропорядочности, из-под нее все равно проглядывала мефистофельская сущность — интриган, адепт зла.

Продолжая разговор о Веселом, я должен сказать, что невольно сыграл в его судьбе роковую роль. Дело в том, что из собак упряжки Веселый первым признал меня, и я полюбил отзывчивого и прямодушного пса, отличал его и подсовывал ему лучшие куски. Кулаков, заметив это, предупредил:

— Ты эти штучки брось. Хочешь, чтоб его загрызли?

— За что? — удивился я.

— А это ты вон у них спроси, — кивнул Кулаков на собак.