Девушка с жемчужной сережкой

– Послушай, девушка, – сказала она, – я хочу дать тебе несколько поручений. Сходи сегодня после обеда в аптеку и купи цветов бузины и иссоп – Франциск опять простудился и кашляет. Потом сходи к пряхе Мари за шерстью – надо связать воротник для Алейдис. Ты заметила, что из старого тянется нитка и он постепенно распускается? – Она помолчала, словно прикидывая, сколько мне на это понадобится времени. – А потом сходи к Яну Мейеру и спроси, когда приезжает его брат. Он живет возле башни Ритвельд. Это, кажется, недалеко от твоего дома. Можешь зайти к родителям.

Мария Тинс никогда раньше не позволяла мне навещать родителей, кроме как в воскресные дни. Тогда до меня дошло:

– Вы ждете сегодня Ван Рейвена, сударыня?

– Не попадайся ему на глаза, – свирепо проговорила она. – А еще лучше, чтобы тебя не было дома. Если он спросит, скажем, что ты ушла по делам.

Я чуть не рассмеялась. Все мы, включая Марию Тинс, улепетывали от Ван Рейвена, как кролики от собаки.

Матушка очень удивилась, увидев меня. К счастью, у нас сидела соседка, и мать не могла как следует меня допросить. Отец отнесся к моему появлению совершенно безразлично. Он сильно изменился с тех пор, как я поступила в услужение и умерла Агнеса. Его больше не интересовало, что происходит за пределами нашей улицы, и он редко спрашивал меня о моей жизни на Ауде Лангендейк или о делах на рынке. Он был согласен слушать только о картинах.

– Матушка, – заявила я, когда мы все сидели перед очагом. – Хозяин начинает картину, про которую ты меня спрашивала. Сегодня придет Ван Рейвен, и они решат, как все будет расположено. Там сейчас собрались все, кто будет на картине.

Соседка, востроглазая старуха, которая обожала сплетни, посмотрела на меня так, словно я поставила перед ней блюдо с жареным каплуном. Матушка нахмурилась – ей-то были понятны мои хитрости.

Ну вот, подумала я, на этом со сплетнями будет покончено.

* * *

В тот вечер хозяин был не похож сам на себя. За ужином он резко оборвал Марию Тинс, а потом ушел из дому. Я поднималась по лестнице, собираясь лечь спать, когда он вернулся домой. Он поглядел на меня снизу вверх. От него пахло спиртным, и у него было красное усталое лицо. Оно был искажено не злостью, но какой-то тоскливой усталостью – словно у человека, глядящего на груду дров, которые надо наколоть, или у служанки, перед которой лежит гора грязного белья.

На следующее утро, убирая мастерскую, я не нашла ничего, по чему можно было бы догадаться о событиях предыдущего дня. К клавесину был подвинут стул, и еще один стул стоял спинкой к художнику. На стуле лежала лютня, а на столе слева – чехол от скрипки. Контрабас все еще лежал в тени под столом. Глядя на все это, было трудно догадаться, сколько на картине будет персонажей.

Позднее Мартхе сказала мне, что Ван Рейвен пришел с сестрой и одной из своих дочерей.

– А сколько дочери лет? – невольно вырвалось у меня.

– Столько же, сколько и мне.

Они снова пришли через несколько дней. Мария Тинс опять услала меня из дому и велела развлекаться, как сумею, до обеда. Я хотела напомнить ей, что я не могу прятаться от Ван Рейвена каждый раз, когда они приходят, – на улице становилось слишком холодно, и у меня оставалось мало времени переделать свою работу по дому. Но я ничего не сказала. Почему-то у меня было чувство, что скоро все изменится. Только я не знала как.

К родителям я пойти еще раз не могла – они решат, что что-то не так, а если им объяснить, в чем дело, они вообразят, что дела обстоят даже хуже, чем они думали. Вместо этого я направилась на фабрику к Франсу. Я не видела его с той поры, когда он расспрашивал меня, какие ценности есть в доме Вермееров. Эти вопросы меня рассердили, и я больше к нему не ходила.

Женщина у ворот меня не узнала. Когда я сказала, что хочу видеть Франса, она пожала плечами и пропустила меня, не объяснив, где искать Франса. Я зашла в низкое здание, где мальчики того же возраста, что и Франс, сидели за низкими столами и разрисовывали изразцы. Картинки у них были немудрящие – ничего похожего на изящные рисунки отца. Многие даже рисовали не фигуры, а только листочки и завитушки по углам плиток, оставляя середину свободной для более опытного мастера.

При виде меня они засвистали так пронзительно, что мне захотелось заткнуть уши. Я подошла к ближайшему мальчику и спросила, где мой брат. Он покраснел и опустил голову. Хотя они были рады развлечься за мой счет, никто не сказал мне, где искать брата.

Я нашла здание поменьше, где было очень жарко от топящихся печей. Франс был тут, голый до пояса. Он обливался потом, и выражение лица у него было недоброе. У него наросли мышцы на руках и груди. Он становился мужчиной.

Руки у него были обмотаны до локтей кусками стеганых одеял, и это придавало ему неуклюжий вид, но когда он вытаскивал из печи подносы с плитками, он так ловко с ними обращался, что нигде не обжегся. Я боялась его позвать – вдруг он уронит поднос.

Но он увидел меня раньше, чем я заговорила, и тут же опустил поднос, который был у него в руках.