Девушка с жемчужной сережкой

И у хозяина сделался такой вид, словно он сломал зуб о камень. Он холодно поглядел на Марию Тинс, которая с безразличным видом взяла бокал с вином.

Зато Ван Рейвен радостно осклабился.

– А, большеглазая служанка! – воскликнул он. – А я удивлялся, что это тебя не видно. Как дела, душечка?

– Отлично, сударь, благодарю вас, – пробормотала я, положила ему на тарелку кусок фазана и поспешно отошла.

Но недостаточно поспешно – он таки успел погладить меня по бедру. Прошло несколько минут, а я все еще ощущала настырное прикосновение его руки.

Если жена Ван Рейвена и Мартхе ничего не заметили, то Ван Левенгук заметил все – и ярость Катарины, и раздражение хозяина, и нарочитое безразличие пожавшей плечами Марии Тинс, и блудливое прикосновение Ван Рейвена. Когда я подошла с блюдом к нему, он внимательно посмотрел мне в лицо – как будто пытаясь понять, как простой служанке удалось вывести из себя всех. Я была ему благодарна, потому что меня он явно ни в чем не винил.

Таннеке тоже заметила, что мое присутствие нарушило спокойствие за столом, и, вопреки обыкновению, пришла мне на помощь. Она промолчала, но после этого сама выходила к столу – принести гарнир, наполнить бокалы, подать новые блюда. А мне предоставила хлопотать на кухне. Мне пришлось зайти в столовую только еще один раз, когда нам обеим надо было собрать грязные тарелки. Таннеке сразу направилась к Ван Рейвену, а я собрала тарелки на другом конце стола. Но Ван Рейвен не спускал с меня глаз.

И хозяин тоже.

Я старалась не обращать на них внимания и вместо этого прислушивалась к словам Марии Тинс. Она обсуждала будущую картину.

– Вам ведь понравилась картина про урок музыки? – обратилась она к Ван Рейвену. – Так почему бы не написать еще одну картину музыкального содержания? Скажем, изображающую концерт – трое или четверо музыкантов и несколько слушателей…

– Никаких слушателей, – перебил хозяин. – Я не рисую многолюдные сцены.

Мария Тинс скептически на него посмотрела.

– К чему спорить, – добродушно вмешался Ван Левенгук. – Музыканты ведь интереснее слушателей.

Я была ему благодарна за то, что он поддержал хозяина.

– Мне тоже не важны слушатели, – объявил Ван Рейвен, – но я не отказался бы позировать для такой картины. Я буду играть на лютне. – Помолчав, он добавил: – И пусть она тоже будет на картине.

Не глядя на него, я знала, что он показал на меня.

Таннеке поймала мой взгляд и дернула головой в сторону кухни, и я ушла, оставив ее собирать остальные тарелки. Мне хотелось посмотреть на хозяина, но я не посмела. Позади себя я услышала оживленный голос Катарины:

– Какая прекрасная мысль! Как на той картине, где вы изображены со служанкой в красном платье. Помните?

* * *

В воскресенье, когда мы с матушкой остались одни на кухне, она решила серьезно со мной поговорить. Отец сидел на крыльце, греясь в слабых лучах позднего октябрьского солнца, а мы готовили обед.

– Ты знаешь, что я не слушаю рыночные сплетни, – начала она, – но трудно не обращать на них внимания, когда упоминается имя твоей дочери.

Я сразу подумала о Питере. Но ничто из того, что мы делали в темном закоулке, не заслуживало сплетен. Я ведь ничего особенного ему не позволяла.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – честно сказала я.

Матушка поджала губы:

– Говорят, что твой хозяин собирается тебя рисовать.

Казалось, ей было неприятно даже выговорить это.

Я перестала помешивать в кастрюле.

– Кто это говорит?

Матушка вздохнула: ей не хотелось передавать подслушанные сплетни.

– Торговки яблоками на рынке.

Я ничего не сказала, и матушка приняла мое молчание за признание справедливости слуха.

– Почему ты мне об этом не сказала, Грета?

– Матушка, я сама об этом в первый раз слышу. Мне никто ничего не говорил.

Она мне не поверила.

– Честное слово, матушка, – настаивала я. – Хозяин ничего мне не говорил. Мария Тинс ничего не говорила. Я просто убираюсь в мастерской. Больше к его картинам я никакого отношения не имею.

Про работу с красками я ей никогда не говорила.

– Как ты можешь верить каким-то старым сплетницам и не верить собственной дочери?

– Когда на рынке о ком-то начинают сплетничать, значит, для этого есть причина – даже если и не та, которую называют.

Матушка пошла звать отца к обеду. Больше она на эту тему в тот день не заговаривала, но я начала опасаться, что она права: мне наверняка скажут последней.

На следующий день, отправившись в мясной ряд, я решила поговорить об этом слухе с отцом Питера. Я не смела спрашивать Питера-младшего: если матушка слышала эту сплетню, то, конечно, слышал и он. И уж конечно, она его не обрадовала. Хотя он никогда об этом не говорил, я знала, что он ревнует меня к хозяину. Питера-младшего в палатке не было. Питер-старший тут же сам об этом заговорил.

– Что я слышу! – сказал он со смешком, как только я подошла к прилавку. – Говорят, с тебя картину будут рисовать. Глядишь, так возгордишься, что и смотреть не захочешь на моего сына. А он из-за тебя отправился на Скотный рынок чернее тучи.

– Расскажите, что вы слышали!