Слова были такими же загадочными и непонятными, как и все в этом городе. Где-то, должно быть, скрывается истинное лицо этого мира. Где-то должны прыгать по веткам гринцигские обезьяны, укрощенные и ласковые, чтобы их можно было привезти домой. Она осмотрелась. Никаких обезьян не было. Глубокая грусть переполняла Азиадэ. Ее преследовал запах вина и жирного мяса, охваченная слабостью, она склонила голову на сиденье.
Такой ее и нашел через полчаса обеспокоенный Хаса. Она протянула ему руки и сонно прошептала:
– Хаса, я заблудилась и испугалась обезьян. Защити меня, Хаса.
Глава 15
– Ешь икру, Джон.
Яркий свет. Блюда, разложенные на буфете в центре зала, переливаются всеми цветами радуги. Серые зернышки икры мягкие и нежные, полные девственной готовности отдаться покорителю. Красные омары, словно задумчивые мудрецы. Высятся крепости из паштетов. Устрицы, плавающие во льду и источающие ароматы океана.
Джон Ролланд послушно берет икру и выжимает на нее лимон. Он ест, чувствуя, как усиливается гул в ушах.
– Скорость ветра – девять, – сообщает Хептоманидес, с наслаждением уплетая паштет. – А все-таки странно, что большие корабли качает так же, как и маленькие.
Ничего не ответив, Джон Ролланд поднимается, отодвигает тарелку и направляется к выходу.
– Собака, – говорит он на незнакомом, но хорошо понятном греку языке. Хептоманидес улыбается и тянется к икре.
Ролланд стоит на прогулочной палубе. Вокруг только серый океан и бушующий горизонт. Подстегиваемые ветром волны разбиваются о борт и похожи на облака, падающие с неба в воду.
Джон Ролланд ложится в шезлонг.
– Кофе, виски, коньяк? – спрашивает стюард, укрывая ему ноги пледом.
– Собака, – повторяет Ролланд, и стюард понимающе кивает в ответ, ведь скорость ветра – девять.
Во рту Джон Ролланд ощущает кисловатый привкус, и ему кажется, что он падает в бездну. Сделав над собой усилие, он прикуривает сигарету, чтобы тут же отшвырнуть ее. Еще одно движение, и могло бы случиться что-то ужасное, непоправимое. Джон Ролланд с раздражением смотрит на пачку сигарет и думает о том, что во всем виновата эта коричневая упаковка с глупым верблюдом на фоне пустыни. Он мог бы сейчас спокойно сидеть в баре отеля, как и шесть дней назад, ощущая под ногами твердую почву.
Шесть дней назад он вскрыл пачку сигарет, и взгляд его в очередной раз упал на глупо улыбающегося верблюда. Но вдруг верблюжья морда у него на глазах стала увеличиваться, бархан под ногами завихрился, послышался грохот барабанов – и сухой песок ударил в лицо. Ролланд увидел мягкие дрожащие копыта этих обитателей пустыни, ощутил их крепкий пыльный мех и с внезапно охватившим его волнением стал поглаживать плотную бумагу пачки.
– Перикл, – сказал он тогда, – выбери какую-нибудь пустыню с верблюдами и мечетями. Я еду в путешествие, а ты будешь меня сопровождать.
Потом он заснул, а на следующий день Сэм Дут уже стоял перед ним с двумя билетами в Касабланку, и его мудрые греческие глаза улыбались.
Джон Ролланд шевелит ногами под пледом и видит, как его агент, покуривая сигару, довольный выходит на палубу.
– И как ты только можешь радоваться жизни? – злобно ворчит Джон. – В то время как ежедневно тысячам людей на земле приходится переносить невиданные страдания. Для тебя мировая скорбь – пустой звук.
Сэм Дут, кивнув, присаживается рядом с Ролландом и заказывает себе чашечку мокко.
– «Китайская стена» уже четвертую неделю идет на Бродвее, – говорит он. – У меня есть все причины быть довольным.
– Я ее написал, – еле слышно шепчет Ролланд. – И я умираю от боли, когда думаю о судьбах будущих матерей в Индии.
– Ты постоянно думаешь об этом, когда скорость ветра достигает девяти, – отвечает Сэм Дут, попивая свой кофе. – А я уже в девятый раз переплываю океан.
Ролланд чувствует себя отвратительно. Ему хочется подняться и сказать агенту, что все греки – земноводные, что Одиссей был пиратом, не говоря уже о грабителях-аргонавтах. Сказать, что его, Джона, предки всегда были привязаны к земле, что они покорили три континента, но всегда выступали за свободу мореходства, что это бесчеловечно – в ореховой скорлупе весом сорок тысяч тонн переплывать через океан и что он никогда больше не будет называть его Сэмом Дутом, а только Периклом Хептоманидесом.
Вместо этого он садится в кресло, бросает на агента испепеляющий взгляд и, улыбаясь, говорит:
– Сэм, дорогой мой, я хочу лечь. Мое завещание хранится у портье в отеле «Барбизон-Плаза».
Он, качаясь, идет по палубе, крепко держась за перила, и открывает дверь своей каюты.