Детский бог

Звонок на перемену был слышен издалека. Во время уроков я мог отлучиться в соседний гастроном или прошвырнуться к стене Цоя, но к переменам обязательно возвращался – посмотреть, не мелькнет ли в стайке угловатых пухлых школьниц изящный Викин силуэт. Больше всего я боялся проглядеть ее, одну-единственную Вику, не узнать ее под нагромождением плащей, курток, воротников. Я всматривался до рези в глазах, гадая, какой у нее может быть шарф. Смешной, ярко-красный, или шелковистый, бледно-коричневый, под цвет ее ресниц.

Но ее не было.

Я провел под ее окнами вечность. В первой половине дня, исполненный упорной веры, я ждал ее у школы, вечерами стоял у дома.

Так прошел месяц или даже больше. Отец, как назло, был в отпуске и уехал к родственникам на Урал. Эти его поездки всегда вызывали у меня недоумение. Зачем переться в такую даль? Хотя однажды мама меня просветила: «Лучше уж он к ним, чем они к нам». Резонно. Мама вообще была женщина практичная.

Когда отец вернулся, я бросил вслух ничего не значащее:

– Пап, а Гирсы-то в Москве?

Отец стоял ко мне спиной. Разогревал на плите кастрюлю с гречневой кашей, и по кухне плыл сизый горьковатый запах.

– Пока да. Но вроде как уезжают они. На год точно, а там видно будет.

Внутри что-то тоненько надорвалось.

– Куда? – спросил я как можно равнодушнее.

– В Европу куда-то. Должность ему предлагают, больницу современную, – ответил отец, перекладывая гречку из кастрюли в тарелку, – наверняка будет звать меня с собой.

Меня скрутило, как будто ударили в живот. В груди горело. Я испугался, что мне станет плохо, что будет инфаркт или типа того. Я слышал, от стресса всякое бывает. И тут же подумал: «Вот было бы здорово попасть в больницу, но чтобы она непременно узнала…»

– А ты?

– Ну а что я? Мне это все не надо, мне тут спокойнее.

– Папа, б. дь…

– Филипп! – Он выглядел, как человек, которого застали врасплох. – Ты чего, с ума сошел?

– Нет, пап, это ты с ума сошел! Ты что, правда не понимаешь?

– Не понимаю чего?

– Это же, блин, совсем другая жизнь! Ты бы хоть раз подумал не о своем спокойствии, а обо мне! Думаешь, мне не нужна нормальная жизнь?! – Я почувствовал, как трясутся руки.

Не хотелось орать на отца, но вышло именно так. Из меня вываливались не слова, а крики. И не из горла, а откуда-то из желудка.

– Филипп, у нас нормальная жизнь, – папа поставил на стол тарелку, – как раз у нас-то она и нормальная. Это Саша хочет быть героем. Он играет в это, живет как в кино, и я понимаю: в твоем возрасте это выглядит заманчиво, но если все будут такими, как Саша, некому будет лечить обычных людей. Здесь, в бесплатных больницах.

– Ну и пусть! Пусть! У тебя-то есть вариант все изменить! Прямо сейчас! Ты бы мог уехать и работать с ним! Почему ты не хочешь?! На фиг нам гнить в этом дебильном месте, если мы могли бы жить там?!

– Потому что здесь я нужнее, потому что твоя мама здесь нужнее, у нее работа, студенты ее, у нее родители здесь. А там? Кем она будет там?

– Нет… Ты отказался, потому что ты зассал, потому что ты боишься, что ты недостаточно классный для того, чтобы работать там, с Гирсом… – Я почувствовал, как от несправедливой правды в глазах стало горячо и мокро.

Отец так и застыл с ложкой в руке. Наконец он выдохнул и сказал:

– Сынок, ты… сейчас не прав. И я бы послал тебя подальше, но не стану. Потому что мне ясно, как божий день, что все, о чем ты сейчас говорил, скорее всего имеет больше отношения к тебе, чем ко мне. И вот еще что… Не все, что выглядит счастьем, на самом деле является счастьем. Подумай об этом на досуге.

Он сел, заправил кашу маслом, немного присолил и хотел что-то еще добавить, но я уже захлопнул за собой дверь.

* * *

Месяцами шел снег. Не унималась промозглая голодная темнота, ветер выл, выло все вокруг. Пустые завтраки, остывший чай, бесплодные попытки проглотить выложенное на тарелку.

«Просто я не для нее… Так мне и надо…», – крутилось в голове вместо сна по ночам. И я снова и снова зарекался думать.

Я обещал себе не скучать, но я скучал по ней. Напивался вместо уроков, бродил по лабиринту арбатских переулков, лез в чужие драки. Часами ездил по кольцевой в метро, читал запоем грустное. Меланхолия Колфилда осенью, обдолбанность Алекса Ларджа ближе к январю. Я повадился ходить туда, где никого толком не знал. Какие-то тусовки у стены Цоя, пиво в мокрых бутылках, горькие сигареты, сырые спички, издерганные пальцы со съеденными ногтями. Домой после десяти вечера, когда родители железно спали. Иногда после целого дня шатаний я вырубался прямо в автобусе, прислонившись лбом к дребезжащему стеклу, расплывшись от бензинового тепла.

«Тук-тук», – стучало сердце, не останавливаясь ни на миг. И даже сквозь сон я не мог понять, почему оно упрямо продолжает отбивать свой ритм.

Я думаю, есть в детстве нечто трагичное. Горькая смесь беззащитности и жестокости.