Деревянные пятачки

Глубина возле камня была около четырех метров. Конечно, прячась от жары и света, могла затаиться у камня и большая рыба, но мелочь-то, во всяком случае, тут вертелась. И верно, время от времени, возбуждая все больше старика, да и ребятишек, и все больше вселяя надежду, мелочь поклевывала. И ее опускали в ведро с водой, где она свободно ходила и плескалась на радость ребятам.

По всему берегу не виднелось ни души, только далеко было на водопое стадо коров. Шершавый, весь в трещинах, старый камень отдавал теплом. На нем при желании можно было даже лежать. Дети и лежали, и сидели. Они бы, наверно, уже не раз выкупались, потому что было жарко, но дед не разрешал — отпугивала своей таинственной чернотой глубина.

Солнце медленно тянулось к закату, стало как бы еще спокойнее. Но вот к берегу со всех сторон стали слетаться чайки. Обычно, если ничего в природе плохого не ожидается, то чайки в такую тихую жару сонно сидят на воде, как впаянные. Тут же летели, и летели, и садились плотной колонией. А потом снялись и, как вечерние вороны, молча полетели к тростникам. В заросли. В малые, скрытые от непогоды заводинки.

Такое поведение чаек не ускользнуло бы от опытного глаза, но старик был горожанин, знавший лес только по грибам, а воду по мелкой прибрежной рыбешке. Он был доволен, что забрался подальше от берега, потому что у берега было совсем мелко и рыба там не держалась, а наловить на ушицу хотелось. Здесь же, на глубине, как ему думалось, было совсем иное дело, и он с нетерпением ждал хорошей поклевки. Но клевало вяло, да и то мелочь — ершишки, подъязки.

От зноя и вода, и небо были мглисто-неподвижными. Горизонта не виделось, потому что не так-то уж и далеко от камня стояла эта слившаяся мгла знойного марева. Все было недвижимо, и, хотя шло к вечеру, жара не спадала. Старик облегченно вздохнул, когда на него повеяло прохладой. И сразу же от этого легкого ветерка стала подпрыгивать вода. А когда он чуть-чуть поокреп, поплавок утянуло вглубь. И в ведре, выскакивая и бурля воду, заметался хороший подлещик. Дети оживились, вскочили на ноги и уставились на свои поплавки. И никто из них не заметил, как мгла стала быстро рассеиваться, как бы оседать на воду, и в небе, на его южном краю, казалось темное облако. Оно ползло, растягивалось по сторонам и вот уже захватило весь окоемок. Солнце скрылось. И сразу же подул ветер, и вода стала пошлепывать по Селезню. И только тут старик встревоженно поднял голову. Тревога у него усилилась, когда он увидал на всем небе дымчато-лохматые тучи. Они всей угрожающей массой быстро двигались вдоль озера, смыкались, расходились, отрывали от себя куски. И тут издали докатился удар грома. Он был глухой, но следующий за ним прозвучал явственнее. Туча внезапно почернела и треснула кривым швом ослепительной молнии. И гром сразу же прозвучал вслед. Ветер стал упруго наваливаться, опрокинул ведро, и вся мелочь и подлещик, подскакивая на камне, как на большой сковороде, свалились в воду. Ребята испуганно поглядели на деда. А он, уже и сам не на шутку встревоженный, озирался по сторонам и вглядывался в берег — не покажется ли сосед. Но весь берег был пуст, и стада не было. И не было лодки на воде. А небо всей своей чернотой все больше припадало к морю, к его черным волнам с белыми вспышками. И теперь уже во многих местах рвало его, и гром уже беспрерывно катался поверху. И вначале редко — тяжелыми каплями, — а затем все чаще, плотнее пошел дождь.

И старик, и дети стали изо всех сил кричать, звать, но деревня была в километре, и там никто их не мог слышать, а вблизи никого не было. К тому же вскоре за полосой ливня все скрылось. Дети плача прижались к старику. Он, как мог, прикрыл их собой, мокрых, перепуганных, в смятении думая о том, что теперь хотя и трудно выйти в море, но все же если сосед позовет кого в подмогу, то они смогут пробиться к камню и снять их. И поэтому кричал и кричал глухим старческим голосом, вряд ли достигавшим до берега. Дети же молчали, уткнув от страха перед молниями лица в живот старику.

А через камень уже стали перекатываться волны. Иные из них с шумом, яростно налетали, подскакивали и только после этого размывались по камню, заливая ноги троим сбившимся в кучу. И дети все крепче прижимались к старику, содрогаясь от плача.

— Эй!.. Эй!.. — кричал старик и ничего не видел за пеленой дождя.

А между тем темнело. Темнело быстро и наглухо, как это всегда бывает в затяжную грозу. И от этого еще ярче стали кривые молнии, то разъединявшие на две черные половины небо, то смыкавшие его. Теперь уже они, как удары грома, были все время рядом, то сбоку, то над головой. И старик каждый раз втягивал голову в плечи, страшась все больше за жизнь детей, да и за свою собственную — жить-то хотелось. Он трясся от мокрой озноба, шептал какие-то полузабытые молитвы, и все крепче прижимал к себе внуков, и чуть не плакал от жалости к ним.