Деревянные пятачки

Что там произошло у нее с ее спортсменом, не знаю, но она с ним разошлась и вскоре вышла второй раз замуж. Вот тут уже начались осложнения. С первого дня новый зять почему-то нас невзлюбил. За что? А кто его знает. По-моему, просто в силу дурного характера. Он не верил, что люди бескорыстно могут делать добро, в нашем к нему благорасположении видел какой-то скрытый хитрый ход. К тому же был совершенно невоспитанным человеком, если не сказать хамом. Ему ничего не стоило обобрать все ягоды с земляничной грядки, хотя он ни разу не поливал ее. Как-то я сказал ему об этом, он тут же, возмущенный, ушел, наябедничал Ольге, и та стала жаловаться на меня матери, будто я оскорбил ее Владика, попрекал дачей.

— Да не было этого, не было! — заверял я. — Он все ягоды съел!

— Ну и что, жалко тебе? Как не стыдно! Никогда не думала, что ты такой жадный!

Еще больше осложнились отношения, когда мы с братом женились. В первое же лето начались ссоры: кто-то из невесток чего-то не убрал, сделали замечание, в ответ — слезы, брань, попреки, и пошло, и поехало. Ну чего, думается, делить? Правда, мы с братом помнили завет отца, не ссорились, если наши жены даже и повздорят. А тут появились дети. И новые претензии: почему у меня комната больше, а у Игоря меньше? Владик стал подбивать Ольгу, чтобы мы ей выделили треть участка. А дома такой беспорядок, что, приди посторонний человек, подумает бог знает что, — посуда грязная лежит горой в тазу. Ждут, кто вымоет. По углам мусор, возле умывальника грязь. Помойное ведро полно, и никто не собирается выносить. Пол такой затоптанный, что и досок не видно. Никто ничего не хочет делать. И куда ни погляди — детское белье, и на веревках, и на яблонях, и на заборе. Не дача, а какой-то цыганский табор...

— Нет, так жить нельзя, — сказал я брату.

— Не обращай внимания. Пройдет и это.

— Что значит «пройдет»? Ссоримся, а отец завещал жить дружно.

— Нам, но не им.

Говорил с матерью — согласилась со мной, но от ее вмешательства толку стало еще меньше: что ни день, то выговоры невесткам, а Ольге стала потакать. Нет уж, лучше и не вмешиваться. Сидишь с ребятами, и ладно. Но и тут причина для раздора нашлась, — не только Ольге, но и невесткам кажется, что она одному ребенку уделяет больше внимания и ласки, чем другому, и опять упреки.

«Да где же конец всему этому? — другой раз подумаю. — И главное, впереди не видится просвета. И на самом деле, если мы со своими женами, наиболее близкие люди, не можем ужиться, то чего же ожидать от наши детей, когда они вырастут, и тем более от внуков — уж троюродных родственников? Что им нашего отца завет? Он в нашей памяти, в нашем сердце, а они его и в глаза не видели...»

— Оля, — как-то сказал я сестре, — ты все же должна внушать своим детям чувство дружбы. Так же нельзя. Вон посмотри, твой Шурик ударил моего Сережу.

— А, чего у ребят не бывает. Ты уж сразу и винить Шурку. Тоже ребенок еще. Десять лет, подумаешь.

— А моему всего шесть. Зачем же обижать младшего? Или он не понимает? Если не понимает, так надо объяснить.

— А твой лучше, что ли? Как он ляпнул Жорика, а Жорику всего четыре года. Удивляюсь, как еще Игорь стерпел. Мой Владик говорит — ни за что бы не простил, добился, чтобы выстегали твоего, да как следует, чтоб помнил!

— Оля, ну как ты говоришь? С какой неприязнью, даже злостью. Разве так можно?

— Ой, Володя, уж молчал бы, ты ведь тоже нетерпим, только не замечаешь за собой. С тобой тоже надо ой какой покладистый характер иметь, чтобы ладить. Владик говорит, ни дня бы не прожил на даче, если бы не ребята да не необходимость. Уж чего говорить, не рай, далеко не рай. Нет, не утеха эта дача. Ты и не видишь, как я уступаю во всем твоей Нинке и Верке, а что я хуже их, что ли? Я больше права имею распоряжаться на даче, чем они. А как вы ко мне относитесь? Как дали комнату с окном на гору, так и живу, а у меня уже двое ребят от Владика, третьего жду. Про Асю не говорю. Даст бог, выйдет замуж за состоятельного человека со своей дачей. Разгрузит нас. А так все в одной комнате. Разве это отдых? И Владик говорит — какая ты терпеливая, все сама, все сама...

— Вот именно, все сама. Хоть бы ведро воды принес.

— Носит, носит, когда прошу, только на всех вас не обязан. А твоя много носит? Все сам, все сам!

— Да ведь она женщина.

— А я не женщина? Да? Меня можно... — и по ее лицу с припухлой от беременности верхней губой потекли слезы.

Ну какой же тут может быть разговор о воспитании! А через минуту ворвался Владик.

— Слушай, ты, ипохондрик, если еще раз обидишь Ольгу, то я все ваши яблони вырву с корнем и весь дом разнесу по щепке, черт бы вас всех тут побрал! — Он приземистый, с длинным носом, расплющенным на конце, с тяжелой отвисающей челюстью. Орет. Машет кулаком.

— Ну что ты хамишь? — с укором говорю я ему. — Как тебе не стыдно? Ты же на всем готовом и еще недоволен.

— Ах, так! — и он стремительно убегает.

А через минуту врывается Ольга.

— Как тебе, Володя, не стыдно? Знаешь, что Владик мягкий человек, и пользуешься этим. Упрекать, что живет на даче, разве можно?