Деревянные пятачки

Степан всмотрелся в небо, в тучу, которая не двигалась, в ливень, закрывший своей струящейся завесой море и тростинки, и снова закурил. И опять его мысли потекли в этом проложенном грозой и воспоминаниями русле. Они текли даже вроде бы и привычно, по крайней мере ничего в них нового не было. Так же другой раз и в бессонные ночи перебирал в голове разное о деревне, о брошенной семье, и порой становилось совестно, даже тревожно; другой раз вроде и радостно, что так ловко он укрылся. Так что ничего особенно нового эти мысли не приносили. Но только в этот раз они потекли, расширяясь, как та речушка, все больше захватывая нетронутое. И Степан, вспоминая, стал уже думать о том, что было время, когда он даже гордился тем, как ловко устроился на новом месте, — и край отменный, с его беззимьем, вечной зеленью, фруктами, не чета его деревушке с клюквой да гоноболью, и баба опять же лихая. Но вот прошло время, а чего достиг? Ну-ка, приехал бы в деревню, что ответит, когда спросят: «Как жил-поживал, чего наживал?» А ничего не наживал. Всю жизнь прокочегарил. До пояса голым, в поту вкалывал у раскаленных топок. «Так чего ж там жил?» — спросят. И ответить будет нечего... И почему-то подумал о Клавдее. В памяти его она была все той же приземистой, молчаливой, вечно в заботах, молодой бабой. Теперь, конечно, уж постарела... Может, и не искала его, а может, до сей поры ждет, надеется, что живой он, вернется. Он поди-ка для нее, да и для всех в деревне, как пропавший без вести. Возможно, так и сообщили ей. А Николка уж теперь мужик...

Степан озадаченно встряхнул головой, и на его морщинистом, со впалыми щеками лице скользнула кривая улыбка.

Повстречайся, и не узнаешь. Да и деревня поди изменилась. Он вспомнил ту, которую знал лет тридцать назад. Вспомнил перелески, поля, речку, в которой не раз купался и пацаном, и парнем. Вспомнил лес, куда бегал за грибами. Там еще есть ельник, про который только он один и знал и в котором было полно рыжиков. Прошел памятью по избам, кто в какой жил, и вдруг что-то сжало сердце, будто кто его взял в кулак. И тут же он подумал о том, что вряд ли когда доведется ему повидать свои родные места. Вряд ли. Пожалуй, уж никогда. Настолько никогда, как вот если бы уже умер и нет его.

Степан растерянно улыбнулся и похлопал себя по карманам, торопливо достал новую пачку папирос. Закурил, глубоко затягиваясь. И тут же закашлял надсадно. Откашлявшись, уже не обращая никакого внимания на дождь, продолжал встревоженно думать. А туча между тем уходила, и все реже гремело и сверкало.

«Это что же, и впрямь никогда не побываю?» Ему всегда казалось, что это хорошо, что никто изо всей деревни не знает, где он. Но ему и в голову не приходило, что эта самая деревня начисто отрезана от него. Как вот если бы прошла граница, и там другая страна, другой мир. Ему все думалось — только захоти, и все к твоим услугам. А выходит так, что больше и не бывать в родных местах!

Он настороженно оглянулся. С навеса уже не лило, но ему было как бы и ни к чему. Только теперь, когда до него дошло, что и на самом деле все, что связано с его родным краем, отрезано напрочь, только тут понял, что в его жизни прошла черта, разделившая все надвое, и прошла давно и сразу, как только он не вернулся в свою деревню. Уже тогда он обрек себя на отрешенность. Тогда похоронил себя для деревни. Так его, верно, и считают все погибшим, и если вспоминают, то вспоминают как умершего, и не знают того, что он, живой и уже старый, доживает остатки здесь, на берегу этого вечного моря, которому нет никакого дела до него.

Осознание своей отрешенности от тех, кого знал и кого сам-то в душе никогда от себя не отрешал, было настолько неожиданно и горько, что он даже оглянулся, как бы ища совета или помощи. Особенно щемящим было сознание того, что впереди — одно доживание вот здесь, и никогда уже ему не видать своей деревни, которую он всегда имел в виду и держал как бы про запас... Да ведь и здесь не худо. Чем там-то лучше? Но тут же эту мысль и откинул, подумав, что это все равно как если бы сравнивать мать с другой женщиной и прикидывать: лучшей бы та была для него матерью или нет.

Дождь совсем уже перестал. И гром гремел теперь в стороне, над Гаграми. Стихал и ветер. Степан вышел из-под навеса.

Широким разливным валом мчалась в речушке желтая вода. Она бурно несла с гор все, что попадало на ее пути, и вместе с сором тянула тот самый корм, который привлекает кефаль.