Деревянные пятачки

Степан оглянулся на горы. И тут же солнце легко, словно воздушный шар, оторвалось от вершины и пошло в чистое небо. И сразу же однотонные склоны местами засветились, местами потемнели, обнаружив впадины и ущелья, а по воде разлился широкий, с золотистыми искрами поток солнечного света. И сразу же небо разделилось на две части. Одна, большая, была ясная, созданная для спокойного дня; другая из мглистой быстро превратилась в тяжелую мрачную тучу, закрывшую своей неподвижностью всю правую сторону, где до этого слабо погромыхивало. Теперь в ней все чаще стали прорезаться белые вспышки. И от них, казалось, стала вздрагивать вся необъятная вода, накрытая чернью. И все явственнее стало доносить гулы орудийных раскатов. И все мрачнее нависала над морем глухая, плотная, без продыху, чугунно-однотонная грозовая туча.

Ветра на земле не было. Море по-прежнему спокойно вздымало гладкие валы, лишь высоко-высоко навстречу грозовой туче беспечно плыли легкие прозрачные облачка. И то ли таяли, не дойдя до нее, то ли поглощались ею.

Было уже часов восемь, когда из ближнего санатория выбежали к морю отдыхающие. Стали прыгать, разминаться, делать зарядку, купаться. Степан хмуровато покосился на них, хотя они и не лезли к его донкам.

Не клевало.

Неожиданно стали падать редкие тяжелые капли, Туча была еще далеко, но капли определенно падали из нее. Их, наверно, сносило верховым ветром. И отдыхающие засуматошились, заторопились и, боясь вымокнуть, побежали к себе, боязливо поглядывая на черную тучу. Теперь она уже быстро приближалась. Только что светило солнце, и вот его уже нет. Степан оглянулся и увидел, как с гор ползут лохматые облака в долину, а за ними, переваливаясь, табунятся новые, и вот уже не видно вершин. И тут же широкая светлая половина на небе пошла на убыль, и все небо враз стало черным, и густо почернела вода, и из морской дали побежали мелкие с белым подбоем барашки. Они бежали от светлой полоски, которая лежала у берега Турции.

Теперь уже совсем рядом грохнул гром, вслед за клинком молнии. Степан было подумал смотать донки и уйти, пока не застигла гроза, но так не хотелось отказываться от хорошего клева...

«Ведь должно же... должно», — упрямо бормотал он, с опаской глядя на небо.

И было отчего — теперь уже туча нависла над самой головой, полыхало так, что слепило, и грохало так, что закладывало уши. И полил дождь. И Степан, не выдержав, побежал под навес, под которым обычно прячутся от солнца отдыхающие.

Потемнело. И никаких барашков уже не было. С моря пришли волны, обрушились на берег, загрохотали камнями, пересыпая их, повлекли за собой на глубину, и тут же снова выбросили, продвигаясь все дальше по берегу, подбираясь к одиноко торчащим тростинкам. Надо было все же их снять, но теперь уже нечего было и думать спасать снасти, оставалось только ждать, когда поутихнет ветер да спадет волна. И Степан стал ждать. Закурил. И вначале пусто было в его голове, безмысленно, но затем от какого-то особенно сильного удара молнии и раската грома он вдруг вспомнил свою деревню, в которой родился, вырос, женился и ушел на войну, оставив молодую жену и трехлетнего сына на Псковщине, на краю Чудского озера. Может, потому и здесь прижился, что была большая вода. Отводила тоску. Но только никогда не помышлял он вернуться в свою деревню. Было время, закрутила ему голову веселая санитарка из госпиталя, в котором он лежал, и когда вышел, то направился прямо в ее дом. И считал, что здорово ему повезло, — и место благодатное, и баба такая влюбчивая, не чета застенчивой Клавдее, и дом к тому же с лвумя мандариновыми деревьями. И стал работать истопником при санатории. И только об одном мечтал — чтобы не нашла его Клавдея. И вот уже на пенсии. Так что вроде бы все и обошлось...

С трех сторон навеса лилась вода, а с четвертой, которая с моря, заносило брызги, и Степан все дальше отодвигался, чтобы они его не доставали. Пережидать грозу было скучно, он курил, но так как ничем больше занять себя не мог, то мысли опять стали толочься вокруг прошлого.

Думал и вспоминал он нестройно, как приходилось. То видел себя еще мальчонкой, застигнутым в поле вот такой грозой. И он бежит, с опаской оглядываясь на чугунное небо. И плачет от страха. И вдруг видит мать среди дороги, босую, простоволосую, в одной прилипшей к плечам и груди тонкой кофточке... «Цела ли могила- то? Может, и могилы давно уж нет», — вяло подумал он. «А все же не мешало бы съездить». Но от этой мысли сразу же отказался. Хорош бы он был, явившись теперь. Степан усмехнулся, представив, как изумились бы все, кто его знает и помнит. Нет уж, лучше об этом и не помышлять. Он беспокойно поежился, подумав о том, что все эти годы, что прожил вдали от деревни, прошли так, будто он все это время скрывался. Да, собственно, так оно и было.