Деревянные пятачки

— Главное, спокойный он был. Голоса не повысит. Я ведь его знал лет тридцать, как переехал он на нашу улицу. Все в труде, все в работе. И пил, понимаешь, редко. Никогда пьяным его не видал. Даже в праздники. Ну выпивал, конечно, не без того, кто нынче не пьет, но все в аккурате. Так, чтоб на бровях, не было. Трех сынов, дочку поднял. Всем дал образованье. А легко ли поднять такую ораву! У меня двое, и то в одних портках третье лето хожу. А у него четверо. Каждого обуть, одеть, накормить. А они что, разметались в разные стороны, и приветик.

— Это факт, — согласился Степа и провел ладошкой по вспотевшей лысине. — У меня одна Нинка, а чего она — вон картошку сажал, думаешь, помогла? А исть лезет. Они все такие ноне. Молодежь.

— Вот и сносился. Не видал никто, а он вроде мыла, раз от разу и смылился. И нет теперь Николая Васильевича... Так и мы — чего-то суматошимся, думаем, конца-края жизни не будет, а глядь, и нет тебя.

— Это уж так, как грибу осенью. Вот хоть взять и Антипова, помнишь, как машиной сбило его. Утром хохотал, а вечером ему Сенькин уже гроб ладил. Но я тебе так скажу, братан ты мой милый, тут уж кому как судьба решит. Тут раньше времени загадывать не следует. Если так случилось, значит, так и надо. Вот ты живешь, значит, так полагается. А Лучкову лежать назначено. Значит, пора. Тут в жизни все в точности распланировано. Кому чего. Или, скажем, я, — тоже вот с тобой беседую. Пиво тяну. Значит, так мне положено. А Лучкову уже нет. Взял свое, и шабаш. Значит, столько ему было отпущено природой чего выпить, чего съесть...

— Так полагаешь?

— И никак кроме.

Малов достал бутылку и разлил остаток.

— Это, пожалуй, ты верно сказал, — кому сколько отпущено. Больше того, что намечено, не выпьешь и не съешь. Тут ты прав.

— А иначе как, если бы не так, то что же, выходит, пей без конца? А должно на всех хватить. Отсюда и доза. Я вот читал книгу, так там все про звезды. Оказывается, у каждой звезды свое имя есть. Вот, скажем, Юпитер. Есть такая звезда. Или та же Венера...

— Принеси-ка еще кружку.

Степа сбегал и принес. Они распили ее, после чего Степа понес такое, что даже и сам захмелевший Малов понял, что братану пора домой, и повел его из буфета. На свежем воздухе Степа совсем отяжелел, и ему стало уже не до разговора. Малов тащил его и чувствовал, как тоска снова наваливается на него и все безотраднее лезут в голову разные мысли. Ну что, на самом деле, видал он в жизни? Какую такую большую радость испытал? Дети, это, конечно, так, а еще что? А жил ли так, как хотелось? Позволил ли себе то, к чему влекло, к чему, скажем, тянуло? Или во всем был отказ? И вообще, зачем дадена жизнь? Или кроме работы да водки ничего и нету?

Он рад был дотащить братана до его дома и остаться наедине с такими, как ему казалось, значительными мыслями.

«И эта ругань. Вот, скажем, являюсь я теперь домой, а там Валентина набрасывается на меня. А зачем? А может, я всего последний час живу. Никто ничего не знает. Вон Лучков — был и нет. Так надо ли ругать меня, может, пожалеть надо? Может, сделать так, чтоб мне приятно было. Кого ты ругаешь, Валя? Глянь, ведь это перед тобой я, которого ты любила, когда была в девках, так чего ж теперь кидаешься на меня? А то, что в моем сердце творится, это как?..»

В эту минуту он проходил мимо магазина и не мог не завернуть, чтобы купить еще вина. Денег на водку не хватило, и он купил бутылку портвейна.

«Сядем давай и выпьем. Поговорим. Как человек в человеком. Мне есть что тебе сказать, Валентина. Я давно уже примечаю, что ты на меня стала огрызаться. Это не по тебе, то не так. А почему? Может, надоел? Так я уйду. Я уйду, Валентина. Живи одна. Вон Прасковья осталась одна, думаешь, ей лучше без Николая Васильевича? Нет, друг мой, не лучше. Вот иди, спроси ее. Она тебе скажет. И вернула бы, да не вернешь. И потому ты меня не ругай, а жалей. Береги, если не хошь оставаться одна, а не набрасывайся...»

Валентина набросилась:

— Где тебя черти носили? И нажрался уже. Каждому поводу рад!

— Ти-хо! Чего бросаешься? Ты вот сядь со мной и давай поговорим. Как люди. Как человек с человеком.

— С человеком! Да какой ты человек? Хуже скотины. Пьяница ты, вот кто! Бригадир прибегал: «Где он? Где он?» А он по буфетам шляется. Да что это за жизнь окаянная!

— Та-ак, — медленно произнес Малов. — Ну что ж, не хошь по-хорошему, тогда чего же мне остается? Освобожу тебя. Нет чтоб помочь, потому как тяжко мне из-за Лучкова, а ты...

— Чего из-за Лучкова? Живой он!

— Как живой?

— А так, пришел из бани, лег отдохнуть, а Марфа сослепу не разобрала и разнесла.

— Да зачем же она такое, дура, сделала?

— А поди спроси ее, старую каргу!

— И Сенькин говорил…

— Живой он, живой, своими глазами видела!

На другой день Малов, страдая от похмелья, подошел к Сенькину.

— Ты чего это наплел про Лучкова? — хмуро спросил он.