Деревянные пятачки

Несколько дней Александр Степаныч отлеживался дома, — признался врачу, что избили его, но кто и за что — скрыл. Поправился, и вроде бы все стало на прежнее место, но только вскоре он стал замечать некоторые нелады в своем здоровье. Побаливать стало в животе: болеть же он не привык, потому к врачам не стал обращаться, думал — само пройдет. Организм переборет. Но нет, время шло и еще больше усугубляло дефект, и кончилось тем, что положили его в областную больницу. Там признали на мочевом пузыре трещину. Предложили операцию, чтоб, значит, зашить ее. Согласился он, куда ж денешься. Зашили. После чего пошел он на поправку и по выздоровлении явился домой. Явился, но совсем другим человеком. Какой-то грустный и ласковый. И глаза такие прозрачные, будто для него в жизни открылось то, чего он раньше не видел.

— Нагляделся я такого в больнице, что все во мне перевернулось, — сказал он, когда пришел ко мне по-соседски перекинуться словцом. — И веришь ли, Антон Петрович, жалость к людям появилась. Петушатся, хорохорятся и не знают, что их ждет завтра. И отсюда многие проходят мимо самого своего главного — своей сути жизни.

Еще тогда он сказал, чтобы бросал я курить. Многие, даже молодые, умирают от рака легких. И то, что он рассказал про раковых от курева, запало мне в сердце.

— Да, нагляделся я всякого, — сказал он, и на его лице появилась грустная и какая-то беззащитная улыбка. — Я, можно сказать, выкарабкался, а другие домой не вернулись. Но, заметь, каждый надеялся, потому что не знал, что его ждет назавтра. Впрочем, в этом и есть большой смысл, иначе как жить. Но, с другой стороны, и так, без точного определения своего будущего, тоже не годится. Стремишься, а для чего, если, может, завтра тебя какая беда укараулит и ты не вернешься к своему делу. То, что меня поучили ребята, я понимаю как напоминание о смысле жизни.

— А в чем же, — спросил я его, — смысл?

— А в том, — отвечает, — что нельзя жить вслепую. А я жил именно так. И еще, — говорит, — нельзя отпускать повода похоти. Иначе она может увести человека в такие омуты, что он и сам себя не сыщет. К тому же, — добавил он, — другой бабе ты как человек совсем и не нужен, а нужен как самец. Так что это все надо учитывать, иначе можно прийти к полному неуважению самого себя.

Наивные это были мысли, но интересны тем, что их высказал человек пострадавший и только через свое страдание родивший их для себя.

— Что говорить, — продолжал он, — доставалось моей Полине, казнил я ее такими своими похождениями. Ведь все она знала. Но тогда мне и в голову не приходило ее переживание. Теперь же все вижу и мне понятна ее боль. Это также наказывает меня. И дает понять, что я стал человеком. Правда, немалой ценой. Страху натерпелся огромного. Особенно когда рядом с тобой раковые, из онкологического отделения. Правда, кое-кого вылечивают. Но пока далеко не всех. Так что тоже весьма серьезный повод для всяких размышлений.

Вот тут он и сказал насчет курева, чтобы бросил я. Я тогда поплевался и затоптал сигарету, но, естественно, окончательно курить не бросил.

В тот раз он побыл у меня недолго. Устал. Но назавтра опять пришел. На бюллетене он был. И понятно, тоскливо одному. На работе у него народу хватало, было с кем перекинуться словцом. А дома с кем?

На этот раз долго у нас не завязывался разговор. Я было пригласил его в дом, но он отказался. Остался сидеть на лавочке у крыльца. Все глядел вниз, находился в раздумье. Я его не спрашивал, — больницы меня никогда не интересовали. Избави от них бог и помилуй! И он про больницу ни слова. Помолчав, опять начал про свое новое состояние. Что, мол, не так жил, как надо бы.

— Так теперь-то чего ж, после драки? — сказал я. И сказал, конечно, неаккуратно. Александр Степаныч даже изменился в лице. Встревоженно этак глянул, будто огонь в избе увидел.

— Почему же после драки? Да только после драки я и стал понимать. Или ты имеешь в виду, что опоздал я? Так это ты зря. Я здоровый. Когда уходил, главный хирург Клавдея Алексеевна, она и оперировала меня, сказала: «Видеть тебя больше не хочу! Чтобы и не появлялся мне на глаза!»

— Это за что же она тебя так? — спросил я.

— Да ни за что. Такой обычай, чтоб больше в больницу не приходил. От доброты она так сказала, — улыбнулся Александр Степаныч, и опять-таки какая-то жалкая появилась у него улыбка, будто извиняется, что он не такой уж сильный, каким был раньше.

— Да, — сказал он, — много я передумал, и сейчас думаю, и прихожу к еще большему убеждению, что все люди, за малым исключением, живут неразумно, вслепую.

— Ну, это ты уже говорил.

— И впредь буду. Не понимают, какое им великое счастье выпало, чтобы жить. И хотя, с одной стороны, все обречены на угасание, то есть у всех летальный исход, но, с другой стороны, каждому столько отпущено для радости и наслаждения, что смерть как бы и не имеет особого значения. Это как, скажем, в жару пьешь квас, то не думаешь, сколько заплатил за него. Ну, конечно, при условии прожить жизнь как надо.

— А как надо?