Я полагаю, это идет от того, что человеку все больше надо. И в небо поднялся — богову подушку пощупал. Луну с той стороны поглядел. И все мало. Видно, время такое пришло, что человеку все подай. А по мне ничего лучше земли нет. Коли есть земля и дом свой есть, то и солнышко свое. И небо. И речка своя. Вот сколь прожил, а ни разу никто не указал мне, что не там иду, что туда, мол, не ходи, там не твое. Все мое! И море мое, бессчетно раз выходил на него с промыслом. И промышлял. Хорошо доставал рыбы. И в лес ходил за зверем. Ягоду тоже бери, грибы бери. Твое это, Николай Алексеевич, твое! Только не ленись. «Не ленись, батюшка, — говорила мне бабушка, — перед ягодкой наклоняйся, а перед человеком не гнись». Не гнулся, потому, наверно, и вырос прямой. Старый уже, а все не согнутый. Да, ни от кого не зависел, все было в своих руках. Не то что ты, средний мой сынок, Сергуня. Ведь я тебя не узнаю. Ершистый был, пока за моим столом сидел. Чуть что, все не по тебе. Мать уж не знала, с какой стороны подступить к тебе. То не так, это не эдак. А теперь? Куда что девалось. Тише воды, ниже травы. Чего ты стал такой, мой Сергуня? А ты сюда приезжай. Здесь каждый человек на учете. В городе не хватает людей, а здесь тем паче. Здесь уважать тебя будут. Дом большой, всем — и твоим, и мне места хватило бы. Да вот не едешь... А зря, зря, родной ты мой. Не каждый, видно, поперек течения переплывает, кого и снесет...
А и ты хорош, мой младший! Ты-то чего уехал? Неужели наши места хуже твоего Севера? Эва куда, в Якутск укатил. Там, поди-ка, одни морозы всю душу выбьют. Чего тебе там? Поразбрелись, поразъехались. И я-то, дурак, сначала радовался, что не в колхозе будете. Конечно, каждому хочется для своих детей лучшей жизни, а вот теперь понял: не всегда правы родители, что не удерживают в родном доме. Чего я добился? Того, что на старости лет один? Да и в колхозе все теперь по-другому. Механики появились, шоферов одних сколько!..
А тут доченька приехала — с мужем не ужилась. Юбчонка до того коротка, что даже мне, отцу ее родному, глядеть неловко. И волосы на голове жидкие, думал, лезут у нее, а это, оказывается, прическа такая. Раньше, когда от мужа уходили, стыдились глядеть на людей, а наша ничего. Будто даже с победой вернулась. Завел разговор, чтоб оставалась жить со мной. Куда там:
«Что вы, папа, чтоб от меня навозом пахло?»
«Да каким, — говорю, — навозом? Ты сходи на ферму, погляди, чистота какая...»
И слушать не захотела. Только добавила: «Не жизнь здесь у вас, а прозябанье».
Невесело от таких разговоров. И кто виноват в этом, ума не приложу. И как поправить, чтобы не уходили из деревни, не знаю... Да, редко когда прозвенит у нас ребячий голос. А бывало, звенела наша деревня. Парни с гармошкой по улице ходили. Девчата пели. А теперь — тишина. Отживает моя деревня. А я все чего-то стараюсь, работаю, сохраняю, а куда мне все это? В землю с собой не возьму. Соседям бы оставил, да и им ни к чему. У тетки Нюши у самой дом еще крепкий, а заколоченный стоит. Зачем ей мое?
Про тетку Нюшу я к тому, что, когда умерла моя старуха, а вы все уехали, остался я один. И никто-то из вас не поинтересовался, а как я тут буду. А я ведь чуть было руки на себя не наложил. До того пусто стало в дому, кот и тот куда-то сбежал. Да еще ветер поднялся, завыл. И электричество, как на грех, погасло. Сижу во тьме, перебираю в голове всякое, и многое встает в памяти. Ведь мы, родители ваши, никогда не говорили вам, как повстречались, как слюбились, про то вы не знаете. А было не хуже, чем у вас. Это вы думаете, что любить умеете, а мы вроде и не понимаем, не так было. И у нас была молодость, и любовь тоже. Ну, ладно. Другое тогда меня по сердцу ударило: ваше ко мне отношение, — как я теперь буду, без матери, один-то? Сижу в темноте и на самом деле думаю: чего я буду, зачем, может, порвать все концы разом? И уж не знаю, как бы оно повернулось, да слышу: стук-стук в окно. Не испугался, понял: человек у окна. Пригляделся — тетка Нюша, соседка.
— Чего тебе? — спрашиваю с крыльца.
— А нехорошо, — говорит, — оставаться одному в доме, откуда вынесли покойницу. Нельзя.
— Чего же делать?
— А либо уходи куда, либо к себе зови человека, а одному никак нельзя...
— Идти, — говорю, — некуда, а человека позвать, так кого, какого?
— Ладно, я побуду, — отвечает. Да так и осталась. И живет рядом со мной. Дом ее заколотили, чтоб луна мышей летучих не завела в нем. А мне повеселей стало. Забота появилась. Поеду на море, перемет ли проверю, сетку ли погляжу, и тороплюсь домой; на-ко, Анна, держи!
Просветлеет она, ну, говорит, и умелец! Экую рыбку принес. Надо же!