Дед Мавр

— В лес.

— А вода зачем?

— Хочу помочь боровикам. Не пропадать же грибному сезону!

Дед выбрал на опушке заросшую пожухлым от засухи мхом поляну. Отмерил шагами квадрат два метра на два. Воткнул по углам, чтобы потом не ошибиться, сухие ветки. И, делая вид, будто не замечает насмешливо наблюдавшего за каждым его движением доктора наук, принялся старательно, бережно разливать кружкой воду из ведер по всей площади квадрата.

Сосед не смог дождаться окончания этой процедуры, подошел поближе:

— Думаете, вырастут?

— Уверен. Сами говорили, что здесь их бывает полным-полно. Грибница наверняка живая, но ее приглушило зноем. Дать влаги, оживет, и деньков через десять красавчики полезут.

— Едва ли. Напрасно стараетесь. Хотите пари?

— По рукам! — охотно согласился Мавр.

Он и в последующие дни регулярно отправлялся на свою «грибную плантацию». Почти затемно, когда профессор еще досматривал предутренние сны. Правда, с пустыми, а не с наполненными водой ведрами. Зато, возвращаясь оттуда, так громко брякал одним о другое, что мог бы и глухого разбудить.

Полил!

А сам, под величайшим секретом даже от сваих домочадцев, вел какие-то таинственные переговоры с пятнадцатилетним сыном хозяйки дачи. Мальчишка начал каждое утро исчезать в лесу. Возвращался потный, набегавшийся по лесной духоте до одурения. И день за днем виновато разводил руками:

— Ни одного...

— Должны быть,— упрямо стоял на своем Дед.— Найдешь хотя бы парочку, фонарик твой.

Невиданное ботаническое «чудо» произошло не на десятые, как было обещано, а на шестые сутки: из серебристо-серого мха на «грибной плантации» вылупились три крепенькие, белоногие, с коричнево-бархатными шляпками боровичка!

— Можно потрогать? — все еще не веря собственным глазам, спросил пораженный доктор наук.

— Пожалуйста,— великодушно разрешил Мавр.— Только осторожнее, но помните; пускай подрастут.

Да, грибы настоящие… Не из папье-маше… Не раскрашенные деревянные поделки. .

Боровики!

И посрамленный в своем неверии профессор воспрянул духом.

Не перед рассветом, как Дед, а дважды в день, утром и на закате солнца, он начал возить на тачке по четыре канистры колодезной воды на свой, десять на десять метров, «грибной огород», облюбованный подальше от опушки, а стало быть, и от заядлых грибников и просто от случайных прохожих. Мавр втихомолку радовался за него: нашлось человеку приятное, полезное для здоровья занятие, вот и скуке конец. Но сам гениальный первооткрыватель ботанического «чуда» с этих пор совершенно потерял интерес к своим лесным питомцам. Сосед даже укорял его:

— Перестали поливать, они не увеличиваются, без влаги не растут. И новые не могут появиться из пересохшей грибницы. Чем так равнодушно относиться к эксперименту, не следовало вообще его начинать!

В ответ Мавр или отмалчивался, или ссылался на неважное самочувствие. И только когда до окончания отпуска профессора осталась последняя неделя, он решил вместе с ним посмеяться над своей затеей.

Привел соседа на «плантацию»:

— Сорвите их.

Тот потянул вверх один боровичок, второй, третий и даже ахнул. Червями изъедены, сморщились, пожухли… Ножки покрыты грязноватой плесенью… На окончаниях ножек спекшийся от зноя слой пересохшей земли…

Не получилось обоюдного веселья. Доктор наук швырнул грибы, оскорбленно насупился и деревянно-обиженной походкой зашагал прочь, До самого вечера не выходил из своей комнаты. А вечером, захватив чемодан с вещами, не попрощавшись, укатил в Минск.

— Как от врага или зачумленного сбежал,— с ироническим смешком закончил Дед повествование о летнем отдыхе.— Конечно, и мне не очень приятно: нарвался на одного из категории человеков. Что ж, поделом: не любого и каждого меряй на свой аршин. А каково ему? Дрожит, небось, как бы кто-нибудь из знакомых или сослуживцев не узнал о таком потрясающем конфузе. Доктор наук, профессор, и вдруг поверил в развесистую клюкву. Курам на смех!

Что ж, он был прав: отнюдь не всем дана способность понять и по достоинству оценить остроумную шутку. И я, к сожалению, знаю многих, до которых сквозь несокрушимую броню себялюбия и чванства ни за что не пробьется ни дружеский шарж, ни безобидный розыгрыш, ни веселый анекдот. Мне искренне жаль их, потому что и долгие годы жить, и каждодневно общаться с людьми таким не весело и не просто.

А Дед без общения, без постоянного контакта с окружающими жить не мог. Поэтому и не истощался, не угасал его прирожденный юмор. И даже когда речь заходила о сугубо личном, например, о его детях, главенствующую роль в остроумных ответах писателя играла шутка.

— Вы думаете, мне легко с ними? — с серьезным видом жаловался он дотошному журналисту-интервьюеру.— Как бы не так: я вроде тех птиц, в гнезда которых кукушка подкладывает свои яйца. Сидел, сидел да и вывел двух сыновей и двух дочерей. И хотя бы один или одна пошли по моим стопам. Нич-чего подобного! А еще разглагольствуют о наследственных генах…

Пауза после этой «жалобы» длилась столько времени, чтобы газетчик успел собраться с мыслями. Почувствовав, что собеседник «созрел», Дед иронически продолжал: