Давид Седьмой

Да и вообще, как-то не расположен к острой бескомпромиссной игре. Словом, не то, что в прежние времена. И вот однажды, когда я только что пришел в зал и занял место, произошло событие невероятное.

Бронштейн, сделав ход, элегантно, как умел это делать только он, переключил шахматные часы, легкой походкой спустился по лестнице со сцены и направился в нашу сторону. Более того, он подошел к ряду, где сидел я, опустился в соседнее кресло и, обращаясь к моему соседу, стал энергично жестикулировать и что-то эмоционально говорить. Было видно, что он продолжил прерванный недавно разговор. Я опешил от обуреваемых меня чувств.

Одно дело, – смотреть на великого шахматиста из зала, когда он на сцене, за шахматной доской, молча творит свое чудо; и другое – находиться в такой непосредственной близости от него. Когда партнер сделал ход, гроссмейстер легко поднялся с кресла и устремился на сцену. Впрочем, через какое-то время он вернулся. И это повторилось несколько раз. Сначала я молча слушал его, не веря в происходящее, а потом, видя, что он, страстно ведя свой монолог, посматривает и на меня, как бы приглашая в разговор, осмелился и сказал: “Давид Ионович, Ваш ход”.

Я сейчас, разумеется, не помню, о чем он говорил. Конечно же, вероятно, о своих многочисленных шахматных идеях. Реализованных и нереализованных. А, может быть, о претензиях к власть предержащим шахматного мира, которые во все времена ведут себя не совсем так, как бы хотелось. Но чувство, которое я тогда испытал, до сих пор сладко томится в сердце. А соседа успел тогда спросить откуда он, мол, так близко знает гроссмейстера. “Да, давно уже… Он в нашем посольстве сеанс одновременной игры давал” – ответил тот.

До конца первенства я регулярно ходил в Олимпийский, но его больше не встретил. А Давид Ионович благополучно переключился на меня».

Так завязалась эта дружба. Слово «дружба», конечно, не совсем точное: если одним владела безграничное восхищение своим шахматным кумиром, для другого – он стал полигоном для регулярного обстрела многочисленными идеями (и не только шахматными).

«Был ли я его другом? – переспрашивает Иванов. – Так вопрос никогда не ставился. Валерий Сергеевич, – сказал Бронштейн однажды, – вот были бы вы мастером, назначил бы вас моим секундантом». «Достаточно, что я у вас, Давид Ионович, в оруженосцах состою…»

Всю жизнь Дэвик подпитывался энергией от бескорыстных поклонников игры, их обожания, преклонения. Для них Бронштейн был БРОНШТЕЙНОМ, и по-настоящему он мог функционировать только в обществе таких людей.

Когда он жил в Испании, Иванов по доверенности занимался приватизацией его квартиры. Потом помогал оформить пенсию. «Один он никуда не ходил, робел перед чиновниками», – говорит Сергей Иванович.

Рискну добавить: он робел перед каждым человеком, если тот не знал, что перед ним знаменитый шахматист. В каждодневной жизни он был неприспособлен и зачастую беспомощен: он не мог проглотить обыкновенную таблетку, и жена всегда толкла ее, как это делают для совсем малых детей. Том Фюрстенберг вспоминает, что собраться в дорогу, сложить чемодан, было для Дэвика задачей неимоверной трудности, не дававшейся ему без посторонней помощи.

Валерий Сергеевич Иванов был не только реципиентом многочисленных идей и теорий Бронштейна, но и его незаменимым помощником в быту: «Скольких специалистов я доставлял к нему за все годы! Несть им числа. И электриков, и книжные полки из магазина привезти, и на кухне смеситель воды типа “ёлочка” поставить, и шторы на окна повесить, и унитаз отрегулировать и к полу привернуть.

И все специалисты, как на подбор, шахматисты. Эти акции были, конечно же, для всех праздником. Но однажды понадобился телефонист.

И я привез несмышленого. В смысле этикета. Да еще и не шахматиста. Так что, кто такой Бронштейн, во что он играет, его не волновало, или как сейчас говорят, “не колыхало”.

Когда работа подходила к концу, он стал понимать, и кто перед ним, и что, самое главное, – не деньги здесь правят бал. Он не на шутку заволновался:

– А он мне заплатит? А он мне заплатит?

– Ну, конечно, – успокоил я его.

– А сколько?

– Завтра ко мне зайдешь, увидишь.

А Давид Ионович, входя в комнату, спросил:

– Что, что он сказал? О чем вы говорите?

В общем, расплатился я. Спиртом.

Когда кто-нибудь что-то мастерил по дому, Давид Ионович всегда стремился принимать в этом непосредственное участие довольно таки своеобразным способом – он просто-напросто заговаривал мастеров.

И стремился туда, где и одному-то невозможно было развернуться. В туалет, например. Ребята были деликатнейшими людьми. Они не могли заниматься чем-то, когда говорит гроссмейстер. Они просто прекращали работу, отложив инструмент в сторону, и слушали.

Процесс починки или установки затягивался. Я приходил на помощь:

– Давид Ионович, ну вы же мешаете!.. Тут дела посерьезнее каких-то там ваших шахмат… Потом поговорим.

– Да, да… Я понимаю. Исчезаю… Михаил Кузьмич, как же это у вас так ловко всё получается! Какую это надо иметь голову?! Какой шахматист мог бы из вас получиться!

– Да, вот не получился, Давид Ионович…