Дао подорожника

Конечно, про это писали и до меня. Надо было больше читать. Или внимательней. Или другие книги. Правда, я никогда не верил, что книга может «перевернуть жизнь» взрослого человека. Она может только совпасть с твоими собственными переживаниями и мыслями – и тогда она помогает в формулировке этих вещей, а главное, в самом ощущении, что ты не один такой. У каждого найдётся свой пяток книг, которые особенно повлияли на жизненные формулы в молодости.

Но ещё интересней представить, как поменялась бы жизнь, если бы тебе тогда подсунули другие книги. Например, в школе изучали бы тот роман Пруста, где есть эта строчка: «Самая беззаветная любовь к женщине – это всегда любовь к чему-то другому».

И даже понятно, кого надо выбросить из школьной программы, чтобы освободить место: самовлюблённого хлыща Лермонтова, герой которого, такой же самовлюблённый хлыщ Печорин, только и умел, что портить жизнь окружающим, оправдываясь красивыми словами. Но в его возрасте все мы умели то же самое, это банальные подростковые комплексы, чему тут ещё можно научиться? Понятно, что юнца-поэта раскрутили как борца с царизмом, но если по чесноку, он ведь даже не успел вылупиться из подражательной стадии, и корявая фраза «с винцом в груди и жаждой мести» отразила весь его небогатый эмоциональный спектр.

Иное дело Пруст, рассказывающий историю наблюдательного и впечатлительного человека с хорошим воображением, с эдаким многомерным внутренним фотоаппаратом, для которого женщина – не предмет тупой охоты, а часть большой картины, где есть залитая солнцем набережная и заросшая плющом церковь, тёмно-синее платье и велосипед, мелодия скрипки и запах пыльной дороги, и ещё множество деталей, некоторые даже из других времён, как знакомый с детства вкус бисквита или воспоминание о трёх деревьях на перекрёстке. Думая, что влюбился в женщину, ты на самом деле влюбляешься в целую картину, в чудесную ситуацию.

А потом картина меняется, потому что мир вообще изменчив, и каждое чудесное сочетание – редкость, иначе они не были бы чудесными. Но ты по глупости винишь либо себя самого, впавшего в ступор от смены декораций, либо ту женщину, которая вышла из кадра и оказалась не такой.

Если бы я прочитал «Под сенью девушек в цвету» в свои восемнадцать, то встретив через год Юльку, сразу понял бы, что её картина – крыши многоэтажек и рок-концерты, чёрные перчатки и сиреневая шляпа, жёлтое такси и стеклянное кафе – и сюда не клеится крымский пейзаж с походно-хипповской романтикой, куда я тащил её, не замечая, что на снимке с моими приятелями-бродягами она уже смотрит в сторону. Точно так же и моя другая, морская любовь, готовая колесить по свету без особых жилищных условий, но со всеми радостями живой природы, совершенно не вписывалась в огни большого города, и я не знал, о чём говорить с ней на этих кухнях, где со всех сторон стены, на этих улицах, по которым несутся нескончаемые машины и нужно всё делать быстрей и хитрей, либо не делать вообще.

Но после Пруста я знал бы, как избежать ступора в этих случаях, ведь из его знаменитой строчки легко вывести все варианты. Вот первый: жить как можно дольше в том же пейзаже, где случилось знакомство. Звучит скучновато, хотя в традиционных культурах это обычное дело. Одно из самых сильных впечатлений, случившихся со мной в Черногории – семейные могилы с открытой датой. Слева могила мужчины, на его памятнике под фотографией – дата рождения и дата смерти, как обычно. А рядом в той же оградке – могила его жены. Такой же блестящий чёрный постамент, и фото такое же овальное, но дата только одна. Сначала думаешь: вот ужас, человек себя заживо похоронил. Но вдруг понимаешь, что есть в этом какое-то самурайское совершенство. Человек уже решил свой вопрос со смертью и больше не заморачивается, спокойно занимается жизнью.

Конечно, в наше время движущихся картин такая долгая жизнь в одном кадре – редкость. Тогда есть второй вариант: быть готовым к тому, что при смене сцены отношения прекратятся, и никого не винить, если обрывки старого пейзажа не вписываются в новый. Научиться уходить вовремя и без сожалений – или просто не влезать в красивый пейзаж без особой нужды, наслаждаться им со стороны.

Забавно, что и эту практику я давно зафиксировал в своём поэтическом конспекте, ещё не понимая её суть. Одно из моих первых стихотворений, написанное лет в двадцать, было посвящено девушке, лица которой я не вижу; я мысленно обращался к ней, сидящей у окна электрички, с просьбой не оборачиваться и ничего не говорить; её плащ, водопад её волос и капли дождя, чиркающие по стеклу вагона с той стороны – этого достаточно для моей прекрасной картины; если же я услышу от неё какие-нибудь глупые слова, вся красота будет разрушена.

Нет, в том стишке не было слова «картина», это я сейчас добавил. Но нужный образ был пойман уже тогда, и он неоднократно повторялся в тех блокнотах из университетских электричек: