Даниил Андреев

«Он писал каждую ночь. Я ложилась, засыпала, а Даниил садился за письменный стол, за машинку и страницу за страницей, главу за главой воссоздавал свой роман. В романе, помимо огромной глубины идей, мыслей, прекрасных образов, им созданных, совершенно удивительно была передана Москва, такая живая, реальная. <…> Каждый вечер он читал мне главу романа, написанную предыдущей ночью. И не просто читал, а мы вместе переживали каждую строчку.

Вот когда пригодилась моя странная способность к сопереживанию. Нередко Даниил обращался ко мне, рассказывал ситуацию, возникшую в романе, и спрашивал (чаще о женских персонажах, естественно): “Скажи, а как она двигается, какой тут может быть жест, как она говорит?” И я старалась проникнуться состоянием героини, стать на какой-то момент ею и догадаться, как она поведет себя. Так мы и жили вместе как бы в пространстве романа, и герои его окружали нас, как живые»³⁸⁸.

Роман развивался вместе с судьбами героев, входящих в мистическое братство, сосредоточенное вокруг Глинского. Не потому, что Глинский обретший и посвященный. Нет, он, как и автор, ищущий и чающий. В нем много от автора – отнюдь не теософски рассудочная влюбленность в Индию, сосредоточенность на русской истории, на ее роковых вопросах. Его обреченность – он болен туберкулезом, – его кабинетность концентрируют страстную волю к деятельности, поэтому Глинский так стремится объединить и собрать вокруг своего мезонинчика на Якиманке единомышленников – «синее подполье». Существовали подобные мистические братства, вернее кружки, в сталинской Москве? Наверное. Точнее, их притаившиеся приверженцы. И немногие уцелевшие «мистические анархисты», к которым принадлежали Налимов и близкая знакомая Усовых Проферансова, и рассеянные остатки антропософов, и розенкрейцеры. Но Андреев, как и его герой, не разделял теософских доктрин, не состоял членом тайных обществ. Он ждал личного откровения. И в каждом из «странников ночи» присутствовал автор, искатель высшей истины и света.

Хотя поэта Андреев изобразил в другом герое – Олеге Горбове, в судьбе Глинского он отчасти предугадал собственную. Летом 1937 года его герой неожиданно арестован и попадает в переполненную камеру со спертым тюремным воздухом, с запахом параши.

Этот эпизод романа мы знаем из пересказа вдовы автора.

«Бесконечные, почти всегда ночные, допросы. Среди собранных в камере совершенно разнородных людей – православный священник и мулла. Они двое и Глинский, без слов понимая друг друга, образуют как бы треугольник защиты: по очереди, один из них молча молится о всех, находящихся в камере. Когда его вызывают на допрос или совсем покидают силы, он взглядом передает свою молитвенную стражу другому.

Какое-то время Леонид Федорович пытается вывернуться из предъявляемых ему обвинений, совершенно неопределенных, поскольку дело надо целиком “шить”, основываясь пока лишь на факте отказа от голосования за смертную казнь.

Была глава, посвященная очной ставке с одним из сослуживцев Глинского, взятым раньше. Эта глава называлась “Остатки человека”, и этим названием все сказано.

Наступает кульминация всей жизни этого героя.

На очередном допросе он бросает всякие увертки и начинает говорить. Не о своей группе, не о людях – ни одного имени он не называет. Остолбеневшим следователям, без их вопросов, он говорит все, что думает о советской власти, о погубленной России, о чудовище – Сталине, обо всей жуткой, вооруженной машине, против которой он стоит один, больной и безоружный. Говорит все ярче и горячее, постепенно понимая, что вся его жизнь была прожита для этой минуты, для того, чтобы в застенке сказать палачам и убийцам, что они – палачи и убийцы, приспешники Зла.

По условиям советской действительности эта речь должна была кончиться расстрелом, но для Глинского конец приходит иной: с сильным горловым кровотечением, начавшимся тут же, в кабинете следователя, его уносят в тюремную больницу, где он вскоре умирает»³⁸⁹.

4. В Филипповской

Требовался отдых, и в начале июля они отправились в Филипповскую, куда Андреевых, а следом и Галину Русакову с мужем, зазвала Морозова. Хотя она сама в Филипповской, где прожила всю войну, осталась чужой. По воспоминаниям дочери, деревенские говорили, издеваясь над ее житейской неумелостью: «Хуже тебя нет человека на свете». Жила она с дочерьми в тесной пристройке трудно, голодно, к концу войны руки ее стали трястись, лицо подергиваться. Друзья ненадолго скрасили ее беспомощное одиночество.

Добираться пришлось долго, на перекладных – деревня находилась в сорока километрах от Загорска, по направлению к Вербилкам, в стороне от проезжей дороги. Места большей частью низменные и лесистые. За полями синели перелески, петлявшие проселки открывали пологие холмы, в недалеких чащах таились болота.