Даниил Андреев

Зиму и весну 1945 года Андреев проходил в солдатской шинели. Служба в Музее связи продолжалась, за нее он получал паек. Жена получала паек в МОСХе. Брать работу домой ему разрешили далеко не сразу, подневольная занятость удручала. Подруга Елизаветы Сон, его одноклассницы, которую он в те месяцы навестил, запомнила его таким: «Пришел человек в шинельке, весь худой, вид очень несчастный»³⁸⁵. Топорщившееся шинельное сукно, серо-зеленое, под цвет шинели, усталое лицо, впалые щеки, болезненный взгляд.

У тридцатилетней его жены вид был не несчастный, а уверенный и деятельный, несмотря на худобу и бледность. Даниил, где-то вычитавший, что нежные и бледные анемоны, как и цикламены, в народе называют дряквами, смеясь, стал называть ее дряквой – «моя милая, нежно-весенняя дряква!».

Той зимой умерла Феклуша, которая, встречая Даниила, всегда вспоминала доктора. Ей было около восьмидесяти. Ламакина запомнила, как перед кончиной просила ее дать знать с того света, есть ли там жизнь. А после ее смерти увидела сон: идет по коридору Феклуша, улыбается ей и говорит: «Там все живы!»

12 мая Даниил писал Митрофанову: «Мое непростительно долгое молчание, правильнее сказать – исчезновение, вызывалось совершенно дико прожитой зимой – болезнями и полосами крайней загруженности, чередовавшимися в каком-то горячечном темпе. Сейчас я продолжаю вставать в шесть, возвращаться домой в десятом часу вечера и тут же валиться в постель. Но открытие музея, в котором я работаю, должно на днях состояться, и тогда все пойдет спокойнее. Но здоровье скверно, и надо предпринимать какие-то меры; впрочем, сам еще не знаю какие»³⁸⁶.

25 июня 1945 года, после открытия Музея связи, Анд_реева демобилизовали и признали инвалидом Великой Отечественной войны 2-й группы с пенсией 300 рублей. Диагноз: «маниакально-депрессивный психоз атипичной формы».

Теперь он мог снять гимнастерку с мятыми погонами, не остерегаться патрулей, мог сидеть над рукописями когда угодно. Правда, оставалась забота – на что жить. Его сочинения – не для советской печати. Примеру хваткого Коваленского следовать было нелегко.

Александр Викторович еще во время войны предпринял очередные попытки стать советским писателем, сочинив повести «Партизаны» и «Дочь академика». Но потерпел неудачу. Его выручала переводческая стезя, на которую он вступил, и почетная, и, при удаче, безбедная. Весной 1945-го он принялся за перевод любимого им Генрика Ибсена, драматической поэмы «Бранд». Ибсеном оказались овеяны для Коваленского все послевоенные, предарестные годы. «Бранда» он завершил весной 1946-го, следом принялся за «Пер Гюнта». В Большом зале консерватории 6 марта исполнялся «Пер Гюнт» Грига. Совпадение для чуткого к символическим знакам и намекам Коваленского неслучайное. Ибсеновские монологи ненавязчиво перекликались с судьбой. «Мы приговор не знаем свой», – говорит Бранд в его переводе. Осенью 1946-го Коваленский сумел купить хороший радиоприемник и стал слушать зарубежное радио. Это было небезопасно. Но он не мог и предположить, что пишущийся в соседней комнате роман станет страшным приговором всем им.

Медленно, но неуклонно продвигавшиеся главы «Странников ночи» магически втягивали в себя жизнь автора, жизни его близких и дальних. Рукопись, перепечатываясь на отцовской машинке, видоизменялась, разрасталась. В первой редакции роман состоял из двух частей, или томов, и второй том Андреев считал незавершенным. Теперь в нем стало четыре части. Еще летом 1944-го, когда служба в госпитале стала оставлять время, он попробовал «двинуть» роман дальше. Наверное, тогда же задумал и продолжение – «Небесный Кремль». В нем уцелевшие герои должны были, вслед за автором, пройти через войну, с которой поэт Олег Горбов возвращался потерявшим зрение.

Даниил Андреев писал о сегодняшнем, о ночи над Россией. За военные годы ночь не отодвинулась, не отгорела с фронтовыми заревами, не сделалась историей. Странники ночи продолжали пополнять лагерные лесосеки. Но война и ее окончание, увидевшееся ему не только в майском победном салюте, а и в первых атомных грибах, приоткрыли опасности будущего, планы противобога. Роман становился совершенней, значительней. Но не от стилистической правки. Сказавшийся на нем опыт войны сказывался и на его героях, увидевшихся резче, объемней. Стало ясно, чем продолжатся их странствия.

«Первый черновик, в буквальном смысле сырой, мы сожгли своими руками. Мы потому его сожгли, чтобы было меньше, что прятать. Мы все время ощущали себя под лапой»³⁸⁷, – говорила вдова Андреева. Она удивлялась тому, что он попросил у нее разрешения воспользоваться некоторыми ее чертами для образа одной из героинь – Марины. Алла Александровна считала, что обычно писатели делают это без спроса. Но Даниил, видимо, ощущал, что все, кто так или иначе соприкасается с романом, оказываются и в реальности связаны с его роковой логикой.