Даниил Андреев

Письмо 31 октября 1943 года Валентине Миндовской: «Милая Валя, очень возможно, что мы увидимся в непродолжительном будущем. Мечтаю провести у вас целый день. Как только приеду, пошлю Вам открытку, и тогда звоните скорее по телефону. Впрочем, отнюдь не исключена возможность, что я проболтаюсь здесь еще энное количество времени. Не хочу об этом думать. Сейчас очень занят подготовкой к празднику: лозунги, стенгазета, чтение с эстрады отрывка из Шолохова и т. п. Живу надеждой».

В следующих письмах та же надежда: «Вопрос о моем откомандировании движется вперед, и осязаемые результаты уже не за горами. А пока существую в прежних условиях – хороших, насколько это может быть на войне. Сыт, в тепле, начальство хорошее, отношения с людьми сложились прекрасные. Работы очень много, но физически она не трудна. Только двух вещей не хватает: близости друзей и возможности работать над моей неоконченной вещью. Это-то и тянет так невыносимо в М<оскву> и заставляет считать дни и часы, оставшиеся до откомандирования. Читать не успеваю. Перед Новым годом оформлял выставку, а теперь засосала канцелярская работа. Но все это ничего, лишь бы скорей окончательная победа и конец войны»³⁶³.

«Пока условия жизни прежние, чередуются периоды очень напряженной работы и передышки, во время которых удается отдохнуть, почитать, поиграть в шахматы. Но о творческой работе, конечно, остается только мечтать»³⁶⁴.

К лету 1944-го, когда началось новое наступление – Рижская операция, госпиталь перебазировали в район Резекне. Место оказалось живописным – зеленые холмы, сосновые леса, озера и озерки, реки и речушки. Латвийское лето стало передышкой.

Здесь, в Резекне, он попробовал приняться за «Странников ночи». «Милая Валя, виноват перед Вами: что-то никак не могу собраться написать Вам по-настоящему, – пишет он в очередном письме Миндовской. – Это главным образом потому, что сейчас я свободное время употребляю на литер<атурные> занятия – а это с писанием писем почти несовместимо (психологически)! Живу в общем хорошо настолько, насколько возможно в моем положении. Во второй половине июня собираюсь в командировку в Москву, но она будет короткой, и с горечью думаю о том, что не успею почти никого повидать, т. к. дел будет по горло.

Все еще надеюсь на сравнительно скорое окончательное возвращение к работе, ведь мы с Л<ьвом> М<ихайловичем> (речь идет о Тарасове, муже Миндовской. – Б. Р.) ближайшие соседи! Но, не зная № его части, найти его невозможно. Нахожусь от него км 20, в чудесной местности. Холмы, леса, озера. 2 раза ходил гулять, бродил по лесу, купался и наслаждался. Читать некогда и нечего, но “Странников ночи” двигаю все же вперед, хотя и медленно. Без основной рукописи, оставшейся в Москве, настоящая большая работа над ними невозможна. Из полученного за этот период жизненного материала и впечатлений многого не могу осмыслить.

<…> Кончив главу, вдохновлюсь, вероятно, на настоящее большое письмо»³⁶⁵.

Уже зная, что на днях отправится в Москву, в командировку, 10 июня 1944 года он писал Митрофанову: «Я перечитал “Преступление и наказание” и частично “Подростка”. <…> Физическое состояние мое посредственно, спина болит, слабость и вдобавок фурункулез и флюсы. Но настроение бодрое, хотя жизнь задает задачи и загадки, многие из которых не могу осмыслить».

Какие загадки загадала ему война, увиденная не из умозрительного далека, а явившаяся перед глазами с обезумевшими от голода блокадниками, с армейской неизбежной безжалостностью, с каждодневностью смертей и страданий? Жизнь в сырых землянках, казарменных углах среди самых разных людей, сведенных войною в роты и батальоны? Ощущение «я», втиснутого в обезличенное единой волей и шинельным сукном «мы», о котором он написал в «Ленинградском Апокалипсисе»:

Мы – инженеры, счетоводы,
Юристы, урки, лесники,
Колхозники, врачи, рабочие —
Мы, злые псы народной псарни,
Курносые мальчишки, парни,
С двужильным нравом старики.

Какие силы движут народным множеством? Что и куда ведет его самого? Он перечитывает Достоевского, ища ответы и у него. Рвется к незаконченному роману, видящемуся теперь по-иному. Опыт войны соединялся с опытом внутренним, с мистическими интуициями, но пока не разрешал громоздившиеся вопросы.

11. Командировка

В Москву он приехал 14 июня и пробыл дома неделю. Те полтора года, что они не виделись, Коваленский занимался переводами с польского. Закончив книгу стихотворений Словацкого, выхода которой с нетерпением ждал, тем летом работал над переводом «Гражины» Мицкевича и драмы Выспянского «Свадьба». Но меньше всего говорили они о переводах. Слишком многое пережито. Даниила волновало состояние Александра Доброва, перед войной пережившего рецидивы энцефалита. Теперь он попал в больницу с наркотической депрессией. Видевших его поражал болезненно трясущимся видом.