В Ленинграде дороже клеклого хлеба, наполовину со жмыхом, целлюлозой и даже опилками, ничего не было. Проверка, проведенная под руководством помощника военного прокурора капитана Николая Борисова, показала, что Андреев давал голодным детям хлеб и сахар и, может быть, кого-то спас от голодной смерти. Кроме того, при хозяйственном взводе, где служили большей частью казахи, был жеребенок, которого кормить оказалось нечем. А он тыкался в руки, просил есть. Однажды жеребенок попался Андрееву, и тот не удержался, пожалел, дал горбушку. С тех пор тот стал ходить за ним, попрошайничать. Так появилась недостача. О разбирательстве следователь доложил командующему дивизией, рассказав и о том, что провинившийся – сын писателя Леонида Андреева. Появилась резолюция: «В порядке приказа 0413 направить рядового Андреева бойцом в похоронную команду».
Солдаты и сами недоедали. «Помню, после снятия блокады, – писал Хорьков, – нам выдавали двойные порции еды, но мы не наедались. Чувство ненасыщенности у меня продолжалось лет двадцать после окончания войны»358.
Среди фронтовых перипетий из дома пришло печальное известие. Умерла последняя из сестер его матери – Екатерина Михайловна Митрофанова.
9. Команда погребения
В автобиографии, написанной 4 июня 1943 года, когда Андреев уже почти месяц пробыл в команде погребения, он перечисляет, где служил, в качестве кого: «В продолжение полугода работал старшим писарем-машинистом Политотдела 196 КСД (Краснознаменной стрелковой дивизии. –
Здесь я используюсь также на караульной службе. Своей теперешней работой очень доволен, так как работа канцелярского типа мне крайне надоела, да и вообще я не чувствую к ней ни малейшей склонности».
В командах погребения служили нестроевые и ограниченно годные. Их задача – собирать с поля боя и предавать земле тела убитых, именовавшихся в армейских документах списком безвозвратных потерь. Хоронили не только своих, но и немцев, бросавшихся в глаза черной формой. Работа тяжелая и страшная. Убитые с кишками, вывернутыми на землю, с оторванной рукой или ногой, со снесенным черепом… Нестерпимо тошнотворный запах. Трупы в теплую погоду быстро разлагались. Их укладывали на повозки, накрывали брезентом и везли к вырытым ямам. Здесь ужас войны виделся воочию, веял трупным запахом.
17 июня в дневнике Хорьков записал: «Разговаривал с сыном Леонида Андреева Даниилом. Хороший человек! Он сначала был у нас в части продавцом магазина, а затем хоронил убитых». В воспоминаниях он упоминает, что дивизия тогда располагалась на берегу Невы, напротив Шлиссельбурга, что жили они в соседних землянках. «Даниил каждую свободную минуту забегал ко мне и делился впечатлениями. Он вспоминал отца, родных, свою жизнь. Тогда я впервые узнал, что где-то во Франции живет его брат, Вадим Леонидович. <…>
Было очень голодно. Прокурор и следователь часто отлучались, и нам с Даниилом доставались их порции каши и щей.
Даниил еще больше похудел и осунулся. Каждый день он видел изуродованные трупы, которые на повозках доставлялись к большим ямам. Иногда я подходил к нему, он приподнимал на повозке покрывало, и я видел посиневшие трупы. На их животах химическим карандашом были написаны фамилии. А потом просил меня уходить: “Я не выдержу этого сам, уходи!”»359.
Рассказывая о подробностях тех месяцев, Хорьков упомянул, что не раз видел Андреева с иллюстрированным томом Анри Барбюса «Сталин». Позже он передарил его работнику политотдела. «Книга к Даниилу попала случайно. Нашу 196-ю стрелковую дивизию перебрасывали с места на место: то на Карельский перешеек, то под Колпино, то в Ленинград. Потом нас разместили на Невском пятачке. Я работал секретарем Военной прокуратуры дивизии и жил в землянке. Даниил хоронил убитых и в свободное время забегал ко мне поесть. Мы ели скудную пищу из одного котелка. Однажды в морозный день он вошел ко мне оживленный, раскрасневшийся и показал эту книгу “Сталин”, которую подарили ему артисты. Он обычно был сдержан в разговоре, замкнут, а тут улыбнулся и рассказал:
– Ездил в Ленинград с работниками политотдела за артистами. Ехали в санях, дурачились. Артистка (он назвал ее, но я не запомнил) запела вдруг: “Мерзнет носик, мерзнут щечки, негде губки отогреть…” Обняла меня и прижала к себе.
– А ты растерялся? – прервал я.
Глаза его засияли, излучая радость.
– А я поцеловал ее!
Улыбка вдруг исчезла, взгляд посуровел. Даниил снова стал неприступным, как бы ушел в себя.
– Садись есть! Я тебе оставил! – Я пододвинул ему котелок.
Даниил достал из голенища кирзовых сапог ложку и стал жадно хлебать жиденький суп. Я подал ему два сухаря.