Дальгрен

Когда я встал и вышел в гостиную, почти все еще спали. Болид сидел на краешке дивана и что-то ел ложкой из чашки. Когда я вошел, он поднялся (Накалка с, как ни странно, Разором устроились на диване позади него; бледная Черная Вдова со смуглой Сеньорой Испаньей, свернувшейся у нее под боком, спали на полу с Тарзаном и почти-всеми-обезьянами), словно хотел заговорить. Я кивнул.

Он кивнул в ответ. Но начать, похоже, не смог, так что съел еще ложку.

– Пойдем, – сказал я ему.

По-прежнему босой, он перешагнул перепутанные ноги – тускло-черные резиновые сапоги Вдовы, сапоги Собора из коричневой замши. Я положил руку Болиду на плечо:

– Тебе Доллар по кайфу, да?

Болид сказал:

– Довольно чудной крендель. Но он же ничего, а?

Тощий ржавоволосый негр сонно полуулыбался. Глаза кружочками, вырезанными из нашего неба, плавали в однотонном кофе с молоком его лица.

– Хорошо, – сказал я. – Присматривай за ним. Следи, чтоб он тут не влипал, слышишь меня?

Улыбка поколебалась…

– Кто-то же должен. А я заманался уже. Теперь ты приступай. Слышишь меня?

…и сползла.

Он кивнул.

– Хорошо. – Я обеими руками снял с себя одну цепь, надел ему на шею и сжал у него на груди. Один кулак потянул вниз – другой поднялся, костяшки проехались по его коже. Я потянул в другую сторону. – Пойдет к той, которую ты себе уже добыл, ага?

Болид похлопал мне глазами.

– Она твоя. – И я разжал руки.

– Это что значит, я теперь скорпион?..

Ворон на полу подпер голову локтем.

– Такие уж у нас игры, деточка. – Он засмеялся, перекатился (толкнув Собора, который лишь заворчал) и закрыл глаза.

Болид перевел взгляд на меня. Сонная улыбка вернулась.

– Ладно, – сказал он. – Эй, Шкет, спасибо. Ладно…

– Последи за этим прыщавым белым шибздиком.

– Ладно, – повторил он. – Я послежу. – И съел еще ложку из чашки.

Я вышел на веранду.

Снаружи на ящике под деревом сидела Риса и читала («Медные орхидеи»? Я вытянул шею и пригляделся. Они и есть.) Двумя пальцами потирая пыльный уголок рамы без сетки, я смотрел на нее и думал, не подойти ли, не спросить ли о том, что думаю, и наконец решил: да блядь, раз собрался – иди и спроси.

Я спустился с крыльца – дверь за спиной стукнула – и пересек двор.

– Эй… – Я присел рядом на корточки, из локтей и кистей (недоумевая, как это они умудрились так перепачкаться всего за день) составив двойной мостик от колена к колену. – Я хотел спросить, ну, про эту ночь.

Она подняла голову.

– Тебе же по кайфу было, да? То есть ты сама была не против. Потому что кое-кто из… одна женщина слегка огорчилась. Поэтому я хотел… спросить.

Она прихлопнула страницу ладонью, будто не хотела показывать мне, что там. Странно. Переступила толстыми ногами. Вроде смутилась. Я подождал, а в мыслях: ну, может, она просто не очень разговорчивый человек, или, может, не умеет одним махом сложить ответ на такой вопрос; а может, это глупый вопрос или неприличный. Могла бы ведь сказать: слышь, мудила, ты головой-то подумай – почему бы я это делала, если мне было не по кайфу? И вдобавок я как дурак прикидывался, даже перед собой, что спрашиваю за Сеньору Испанью, а сам-то, конечно, спрашивал за себя.

– То есть, – сказал я, – я вот чего: ты не думала, что тебя кто-то… ну, принуждал?

Она не застегнула две верхние пуговицы на голубой рубашке. Бурую кожу между шеей и плечом прорезала складка. Ночью полузакрытые глаза казались огромными. Теперь расширились – а вроде маленькие. Ответила она (гораздо вразумительнее, чем я ожидал) так:

– Это было мое, – затем открыла и закрыла рот, желая что-то прибавить, но лишь повторила: – Это все было мое. Вам ничего не достанется. И все. Это было… мое!

– То есть… – Я удивился, но только пожал плечами. – Я хотел спросить: тебе… было приятно?

Она сказала:

– Ты бы такого хотел? Сам иди и попробуй!

И она, словно шарахаясь от предчувствованного удара, перевела взгляд на страницу. Ее кулак снова скользнул на колени.

Я поднялся, мысленно напоровшись на: хотел бы я, чтоб меня самого отымели коллективом? Так, ладно, поразмыслим. Размышляя, прошагал через двор. Первое: мне не нравится, когда в жопу, потому что как ни попробую – почти всегда боль адская. Может, раз пять или шесть было не больно, а просто до фонаря (в том числе два дня назад, с Денни и Ланьей, и зато эмоционально было приятно). Но – второе: сам я не раз и не два совал хуй в жопы парням, которым явно не было больно, а еще как приятно. И я стоял в очереди и засаживал парню в жопу в свой черед, как ночью Рисе в пизду. Так что (третье): если Риса права, может, это со мной что-то не так, если всякий – ну, почти всякий раз, – когда мужик совал в меня хуй, мне, блядь, так жгло?.. Короче, она хотя бы сказала такое, от чего я задумался, – а для меня это один из показателей наличия у людей ума.