Моя речь меняется, когда я говорю с разными людьми; я перехожу от «не-а» к «нет», от «да» к «ага», от четкой дикции к бесформенной. С Ланьей речь моя чаще всего игрива, лукава. С другими уплощается. Когда я расстроен, ее пробивают десятки шумовых узлов: «ну знаеши», «то ести» и «как бы». Позади, в колледжах, которые проходил, я оставил целые лексические и синтаксические пласты, и они стали возвращаться с Новиком, Кэмпом, с этим интервью, с Калкинзом в монастыре. Это не аффектация, а лабильность; свойство подлинное и популярное. Но если записывать, что я говорю, переходя из одного речевого контекста в другой, читаться будет не как характеристика, но как
– У тебя нет… – осеклась и вставила во фразу три слога смеха, – знаешь, что я отсюда вижу, нет?
Ломал потом над этим голову полдня.
Я раздеваюсь догола и оттираю себя отбеливателем, чтобы хоть слабенько проступили узорчатости взаправдашнего голоса; но получается искусственно, точно хной покрасился. А Калкинз, не желающий читать, ждет моей следующей книжки на этом сленге под названием письменная речь, от которого мне никуда не деться!
Понял: я моносексуал в шкафу.