Дальгрен

– Ага, – сказал Шкет. – Жалко, что не пожелал доброй ночи этой тетке с крабовыми котлетами и синей прической. Вот она была лучше всех.

– Эрнестина? Ей цены нет! – сказала Ланья. – А где моя гармошка?

Шкет полез в карман. Помимо гармоники и конверта в глубине нашелся песок. Металл в руке был теплый, точно его подогрели искусственно.

Шкет отдал гармошку Ланье.

Шагая рядом, она сыграла три аккорда, а затем перешла к импровизации, и долгие платиновые ноты увели ее на два, три, четыре шага вперед.

Денни включил огни (а Ланьино платье, должно быть, выключил). Спина у Ланьи серебрилась; играя, она наступала на свои сочлененные тени.

Между двумя нотами у Шкета в кармане что-то хрустнуло. Конверт. Он сунул толстые пальцы в карман, пощупал сгиб.

Саламандр, крепко зажав под мышкой девушку в бордовых джинсах, заскочил в сумрачный полусвет:

– Эй, Шкет! – Ухмыльнулся – широконосый, веснушчатогубый – и выскочил.

Шкет нафантазировал разговор: Саламандр, а мистер Калкинз не нанимал тебя гонять прохожих от своего дома? Ты не на него работал в тот первый день, когда вы меня избили? Нет, не хочу знать.

Позади пикировались Ангел, Флинт и Жрец.

– Нет! – сам себя перебил Флинт в ответ на какую-то просьбу Доллара. – Тебе-то зачем? Ты нам только что рассказал, как тебя от него тошнит.

– Мне чё интересно-то… – промямлил Ангел. – Не, ты погодь. Пускай пьет. Белый тупица хочет блевануть – да и пожалуйста… Так вот, мне чё интересно: а откуда все эти ниггеры взялись?

– Из Луизианы, – сказал Жрец. – В основном. Многие из Чикаго. Ты вот, например. Ну и вообще из Иллинойса.

Мне просто не нравится, подумал Шкет, не хотеть чего-то знать. Он огляделся в сияющей тьме.

– Эй, Саламандр?

Но арахнид Саламандра, блистая чешуей, точно изнанка листьев розы в колбе с водой – пузырьками воздуха, разросся впереди, уплыл прочь. Скользили полосы, а в них, по себе оставляя бледный послеобраз цвета индиго, мельтешили ноги, мощные и косматые.

В том, чего Шкет больше всего ждал от этого вечера, – в сведениях о Калкинзе – вся сверхдетерминированная матрица решительно ему отказывала.

Рядом схлопнулась роскошная птица. Впереди, меж десятка других, замигал скорпион. Музыка гармоники потонула в звоне стекла и смехе: кто-то уронил бутылку. Птица воспламенилась вновь; Шкет огляделся и увидел, как заискрилась мостовая.

От них изнемогают глаза. Уши объял пожар. Только пожар и ночь – не на что больше смотреть; в круге круг, в свете свет. Сигналы идут по сети, где пересекаются дискретные импульсы. Волны и движения им придает параметаллическая механика радостей или бед. Мы постигаем и побеждаем их крайности через край. Ночь? А что ночь? Ночь кишит зверскими стражами, опутывает окраины и интервалы вневременного города, где знамения рушатся, созвездья божеств низвергаются в пепел и дым, бродят по апокрифическим городам, городам допущений и воссозданного беспорядка, зачатия и зарождения, омытого темнотой.

7

Погасив огни, скорпионы столпились на крыльце гнезда.

Он стоял на улице, а она грустно смеялась:

– Ч-черт, тогда… лучше бы я с мадам Браун ушла…

Он сказал:

– Я только гляну этот дом, который там горел. Я мигом вернусь…

Долговязый Б-г одной бурой рукой обхватил Денни за шею, два бурых пальца положил на Ланьино серебро и сказал:

– Я за ними присмотрю, Шкет. Ты не парься.

Денни, грустя еще сильнее, сказал:

– Ты хоть поосторожнее там…

И Шкет шагал пятнадцать минут, свернул за угол, свернул за другой, свернул за третий и подумал: если ветер переменится, мне крышка.

Он сощурился от жара:

– Дым! Меня один только дым убьет! Как это я?..

Верхние этажи объяло белое пламя, стрелявшее желтым и оранжевым. На улице ревела ночь. Он услышал, как за фасадом рухнуло что-то громадное, и бочком двинулся вдоль кирпичной кладки, а в мыслях: вдруг оно выскочит наружу…

Что-то блеснуло в брусчатке.

Босая нога коснулась булыжника, и Шкет разглядел: ручейки воды меж горбатых камней весь проулок оплели паутиной света. Он метнулся влево. Дым раскатился справа, открыв огонь, лупцевавший высокую стену. Вот на что он смотрел между львами в «Августе»?.. Вот за чем они наблюдали из садов Калкинза?..

Не это же огненное жерло!

Не может быть, что оно так огромно.

В щеку дохнуло холодом.

Снова жар, затем снова холод; пот на подбородке высох.

Холод скользнул по босой ступне, но камни под ней были теплые.

Горячий порыв распахнул жилет; холодный запахнул.

В пятидесяти футах впереди стояла фигура – черная на фоне огня, смутная в пелене дыма.

О господи, подумал он, я слышу, как они окликают меня в потрескивании…

Шкет развернулся:

Глазницы у слепонемого – четкие провалы, отпечатки баскетбольных мячей в тесте. Тощая женщина с кирпичными волосами куталась в пальто и моргала. Грузный белокурый мексиканец одной рукой обнимал ее за плечи, другой касался плеча слепонемого и сопел громче истребительного огня; лица их измазала яростная медь.

Глаза у мексиканца и женщины – алые пустоты.

Лицо у Шкета съежилось на костях. Плечи свело так сильно, что между лопатками сморщилась плоть. Подушечку ступни, скребущую по влажным камням, жгло.