– Ладно, – и вывернулся из-под Шкетовой руки.
Сеньора Испанья подошла, покачала головой и произнесла почти пьяно:
– Ёпта! Вот это конец. Нам же, небось, конец, да? – Она влилась в толпу, и ее цепи задели Ланью по плечу.
Ланья дернула Шкета за локоть.
– Сюда, – громко сказала она, и остальные обернулись. Шкет отпихнул в сторону человека («Эй, как делишки, Шкет?»), который совал ему в лицо бутылку.
У подножия лестницы, держась за руки и задрав головы, стояли два знакомых длинноволосых малолетки (из парковой коммуны?).
– У вас тут что… туса?
Оба взобрались по лестнице, сощурились, когда в глаза ударил свет; он сполз по лицам, точно шторки, подарив обоим ложный солнечный ожог. В этом новом освещении пятна лилового, фуксии и светлой вишни на их драных маечках текли и видоизменялись. За спинами у них топтались другие белые, чей смешанный хор исполнял свою партитуру в другом диапазоне, нежели воинственно пронзительные скорпионы.
– Это Кошмара… это гнездо Кошмара? – спросила какая-то девица и оттолкнула с дороги первых двоих. – Ланья! – Она остановилась на полпути по лестнице – рыжие волосы ослепительны, лицо подергивается, тщась сокрыться от сияния.
– Милли! – Оставив Шкета с блокнотом, Ланья кинулась к ней, схватила за запястья. – Ты что тут делаешь? – В голосе восторг. Когда Ланьина тень заслонила солнце, Милли… захихикала? Нет, заплакала. Шкет посмотрел в дверь спальни и дальше, в окно спальни, яркое, как фольга.
Протолкался между двоими, загородившими коридор.
– Да блядь! – один раз заорал он на кого-то. – С дороги!
Кто-то позади него (Шкет оглянулся и увидел, как Сиам высоко взмахивает забинтованной рукой, пытаясь пробиться; но говорил не он, а Жрец):
– Не, слышь, это Шкета гнездо. Кошмара тут нет. Кошмара нигде не видать.
– Шкета?.. – Рыжий негр, один раз одолживший ему тарелку; говорил о нем – не с ним: – Вон тот, что ли? Он раньше в коммуну приходил. Это и есть Шкет, что ли? Я не знал. Прикинь, а?
Шкет протиснулся на узкий балкон, удивился, что там пусто, и задрал голову.
До того огромное, что и крыша над Шкетом, и крыша дома напротив отсекали его края. Я это помню, спросил себя он, по изнанке сна? И прибавил угрюмо-загадочное: лучи смерти!
Обветренный львиный прайд взирал внутрь из-под выщербленных перил с остатками золотой краски (вроде надо наружу? – подумал Шкет), на деревянные двери, замерев по изокефальной стойке «смирно».
При свете (который он логично почитал музыкой) из такого источника невозможны никакие тени.
Он задрал голую ногу на перила – посмотреть, проверить, не сообщит ли ему чего новое освещение. Поручень подпер подушечку, а от этого вытянулись пальцы. Вогнутости по бокам от пятки шелушатся, как кожа под краем Сиамова бинта. Суставы пальцев с завитками черных волос оттягивали кожу с боков, выдавая возраст. Я ближе к тридцати, чем к двадцати, подумал он, опустил ногу и задрал другую.
Замшевый сапог покрылся пятнами, которые он всегда называл солевыми, – они появлялись, если после дождя ходить по лужам. Вот только дождя не было. Под мятой кожей сапога – в сорока футах внизу – буро-красной анакондой меж домов петляла брусчатка.
Он осмотрел левую руку. Мне не нравится, как они выглядят, подумал он. Мне они не нравятся: точно растительность какая-то, выдранная из земли, сплошь корни и узлы, на концах грязно и погрызено, будто они пожирают сами себя; и вспомнил, как под кислотой они порой взаправду его пугали.
Осмотрел правую руку. Там, где прокушено до крови, осталась короста. Он всегда считал, что юное лицо, невзирая на мимолетные неудобства, – по сути, удача. Но эти руки состарившегося рабочего, жертвы издевательств… руками его обидели. Эти руки пугали людей (эти руки пугали его); и у них такая форма, и текстура, и волосня, и эти толстые вены – он не верил, что им выйдет польза, если волевым усилием отказаться от привычки кусать их, и грызть, и снова кусать. (Как-то раз, когда ему было десять, он сидел на тротуаре и натирал ладони об асфальт – интересовался, каково будет мастурбировать с мозолями; не тот ли день запустил некий необратимый кожный процесс, из-за которого после нескольких дней трудов руки ороговело затвердевали и трескались потом еще неделями и даже месяцами?) Ему нравилось, что Ланья баюкает их в мягких ладонях, целует, языком щекочет кожу между пальцами, любит их, как гномов, а сам он вуайеристом подглядывает за этой любовью, и насмехается, и исполняется нежности.
Он опустил взгляд на цепи; провел между ними пальцами; приподнял орхидею и посмотрел, как она крутится в золоте из ниоткуда. Потом сел под обшитую гонтом стену, вытянул ноги к львиным лапам, положил блокнот на колени и защелкал ручкой.
Среди прочих звуков из дома раздавались чьи-то визги, и ахи, и опять визги, означавшие, что некто творит нечто ужасное. Или кому-то так показалось.