Дальгрен

Неужели в какой-то час, давался диву он, вместились четыре оргазма на троих? Теперь я понимаю, отчего поэт, хотя и может во всех завораживающих и психотропных подробностях обрисовать прелюдию, должен столь блаженную оргазмическую механику замещать звездочками или отступами: она распахивает такое, что становится понятно, почему, когда секс настолько хорош, можно сказать: «Секс – не главное», – и ощутить, что эти слова отражают некую тень истины.

Затем посреди своей аутопатетики он вспомнил: прежде чем можно будет как минимум заподозрить, что эти извивы мысли верны, с ними должны согласиться еще двое. Ухмыляясь, он приподнялся на руках, перелез через одного (задержался посмотреть на спящее лицо – задранное кверху, губы на миг сжались, ноздри раздулись, два пальца потянулись почесать нос и отпали, и все это во сне), поглядел на другого (на боку, губы приоткрыты, нижнее веко смято, чуточку приотворено над полоской глазного яблока, дыхание шуршит о свернутый кулак) и, достав у Ланьи из кармана и вставив в петлицу жилета авторучку, слез с антресолей, себе на голову стянув свою одежду.

Если проснутся, подумал он, решат, что он ушел в туалет?

В дверях он натянул штаны, надел жилет. Мазок холода на груди… Ручка. Оплетавшая его цепь была горяча. Он провел по ней кончиками пальцев, встревожившись и пытаясь припомнить отчего.

Странно притихшим коридором дошел до двери на веранду, открыл. И сощурился. На стенной обшивке, на досках внахлест, высоко лежали золотые трапеции. Влажную кожу вымазало бронзой. Каждый волосок на предплечье засиял янтарем.

Он услышал, как шумно дышит; захлопнул рот.

Прежде чем в глазах помутилось от слез, опустил взгляд и увидел, что одна призма на груди отсвечивает на кожу крохотной цветной цепочкой.

Дом за спиной безмолвствовал.

Шкет потер глаза, потряс головой.

Да слезы и сами унялись.

Он снова поднял взгляд, в окно веранды опять посмотрел на горизонт…

Только поступив в Колумбию и переехав в Нью-Йорк, он привез с собою абсолютный ужас пред Бомбой. Дело было в октябре; по четвергам утром занятий не было, и он в полусне валялся в пропотевших простынях настырного бабьего лета. Разбудили его сирены – запланированных учебных тревог он не припоминал. Где-то в небесах рявкнул самолет. Содрогнувшись в ознобе, он постарался стереть все это чистой логикой. Такие вот совпадения, думал он, моргая в тусклое окно, способны испортить хороший день.

А затем окно залило ослепительной желтизной.

Он выскочил из постели, таща за собой простыни. Горло свело судорогой, сердце взорвалось – он смотрел, как золотое пламя перетекает по окнам многоэтажки напротив.

Ядерный гриб! – подумал он сквозь боль в перепуганном теле. Свет уже долетел. Удар и звук прилетят спустя четыре секунды, а спустя пять я умру…

Четыре секунды, пять секунд, семь секунд, десять секунд спустя он все стоял, трясясь, задыхаясь, соображая, куда прятаться.

Облака в сложносочиненном совпадении разошлись, обнажив солнце. Самолет улетел. Будильник на полке сообщал, что полдень. Сирена понизила тон, смягчила нытье и умолкла.

Тогда он пережил активный ужас.

Сейчас – его пассивный эквивалент.

Не может быть ядерный гриб, подумал он. Невозможно такое.

Оно сияло сквозь марево, как луна или солнце сквозь сплошную пелену облаков. Оно было цвета рассвета – взошла где-то шестая часть круга, остальное отсекал горизонт. Но оно было уже… во сколько? В сто? В триста? В шестьсот раз больше платиновой покерной фишки, которую он знал за солнце.

…Если солнце стало сверхновой! – подумал он. Из-под нарастающего грохота сердца он выудил вот какие сведения: если дела обстоят так, земля сгорит в считаные секунды! Сердце унялось. Этот факт – на редкость глупая основа для самоуверенности пред лицом такого света!

Облачные полнеба полыхали оловом и бледным золотом.

Греет ли этот свет?

Шкет потер забронзовевшее предплечье.

Зеленеющий кран на стене ронял сияющие капли в слякотный сток. Драная бумага, прикнопленная к оконной раме, покрывала филигранью тень на стене рядом.

В Нью-Йорке, когда он решил, что упала бомба, у него случился невероятный подъем сил – он потом расхаживал туда-сюда, и размышлял, искал, куда бы эти силы деть, и в итоге все растряс на ходу.

Я могу умереть, подумал он, спустя… секунды, минуты, часы? Он прищурился на блистающую дугу, уже домов в тридцать шириной. С абсурдной невозмутимостью пришла мысль: напишу-ка я что-нибудь.

Он хлопнулся на пол (снова заметил, насколько проще, несмотря на мозоли, различать текстуру грязных половиц той ногой, которую он не обувал, чем той, на которую надевал сапог), взял газету, брошенную Сиамом на ящике. (Ткань штанов натянулась на коленке, поцарапанной, когда Шкет взбирался на антресоли.) В верстке «Вестей» нередко оставались небрежные пустоты. Он полистал, нашел одну и снял ручку с петлицы.

У меня была мать, у меня был отец. А теперь я не помню, как их звали. Не помню, как зовут меня. В комнате спят двое, что ближе ко мне на сколько же лет и на тысячи миль; и в этом страшном свете я почти готов признать, что их люблю.