Чудаки и зануды

— Я все еще могу различить ее запах, — прошептал он.

Дедушка сидел на самом краешке кухонного стула, зажав между коленями виолончель. Легкий вечерний ветерок шевелил его усы. Солнце светило неярко, будто керосиновая лампа, подвешенная в вечернем небе над заливом и холмом, где мы расположились.

Смычок осторожно тронул струны. Дедушка заиграл знакомую мелодию, одну из тех, что я слышала в детстве, — Вторую сонату Баха для виолончели и фортепиано. Только без фортепиано. На нем играла бабушка, а теперь остались тишина, крики чаек, квохтанье гагар и плеск воды. Дедушка играл, закрыв глаза, и звуки улетали ввысь, ворчливые и картавые, сердитые и нежные, мне чудился в них дедушкин голос. Музыка рассказывала о дедушкином горе, о тоске по ослепительной улыбке и черном приземистом корпусе пианино, о любви к этим камням, вехам, соснам, птицам, светлому небу и черной земле.

Мама надела бабушкину шляпу. Не знаю, о чем она думала. Она держала меня за руку, а я прижалась к ее плечу. Музыка продолжала свое грустное ликование, и я склонялась к маме все ближе и ближе. Давненько мы так не сидели, не ссорясь, не злясь друг на дружку. Мне так этого недоставало! Я и не надеялась, что такое еще возможно. Я была на пути к себе, в свою страну, где стану чудачкой на свой манер. Мама сияла и лучилась, и я почти исчезала в ее лучах, как звезда при появлении солнца. Я держала маму за руку и не сводила глаз с дедушки, который тоже уходил от нас.

И вдруг я увидела бабушку. Ее грузное тело, большие ноги, умные глаза. Она стояла подле дедушки и казалась реальнее его. Ее круглая щека касалась его лысины. А дедушка улыбался своей виолончели. Потом бабушка исчезла, вернулась обратно в музыку.

Неужели такая любовь еще бывает? Я думала о маме, о всех тех мужчинах, что босиком или в скрипучих башмаках прошли по нашей квартире. Может, вечная любовь уже умерла, ведь вымерли же мамонты, исчезли газовые фонари и граммофоны. Музыка вздыхала и смеялась, а я представила вдруг Катти и Исака. У Катти были желтые глаза, как у мамы, а у Исака — голубые, как у дедушки. Что мне в них? И что им надо от меня?

Темный деревянный инструмент разразился последним божественным смехом.

Все кончилось.

Последние звуки, легкие, как пух одуванчика, летели над вереском, над водой и поднимались к небу. Мгновение дедушка сидел не шевелясь, зажав смычок в руке. Глаза его сияли. Он казался усталым, словно после тяжелой работы. Дедушка поднял виолончель над головой и разбил ее о камни.

— Мелодия допета, — сказал он с тусклой улыбкой.

В печи трещали дрова. Мы с мамой улеглись спать, а дедушка все сидел у окна. Я слышала, как он бродил по дому, выдвигал ящики, открывал шкафы, а часы все тикали, приближая утро. Когда оно наступило, я обнаружила на кровати цветастое шелковое платье.

— Это тебе, моя голубка, — сказал дедушка. — Оно было на Катарине в день нашей первой встречи.

Настало воскресенье. Днем мы отправились в обратный путь. Дедушка все прибрал, подмел и проветрил. Навел порядок. По дороге к парому он позволил нам усадить его в кресло и держал на коленях огромный самовар, похожий на блестящую трубу. Решил забрать его с собой. Собственно говоря, не мешало бы набить его углями и раздуть. Снова похолодало, и я зябла.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой я иду к Катти на вечернику, спотыкаюсь о ботинки Ингве, получаю оплеуху и бросаю вызов тому, кого люблю

Я пришла поздно. Поначалу хотела на все наплевать, и это было бы самое правильное, но в конце концов напялила шикарную рубашку Ингве в голубую полоску и черные ботинки из его же гардероба и отправилась в путь. Рубашка и ботинки были мне велики на несколько размеров. Как и накануне, я едва ковыляла, дрожа от холода. С озера дул резкий промозглый ветер. Он забивался под воротник и раздувал рубашку, делая меня похожей на надувного человечка, каких крепят над кабинами грузовиков-дальнобойщиков.

Когда я заявилась, вечеринка была уже в полном разгаре.

Агнета Фельтскуг ревела из усилителей «The heat is on», но я все равно не могла согреться. Дом кишел моими ровесниками. С банкой кока-колы и горстью раскрошенных сырных чипсов я протиснулась к большому окну в огромной гостиной. Бассейн в саду светился, как аквариум, для любителей зимнего плавания. А чуть дальше виднелось настоящее озеро — черное, без огней.

Я укрылась за гардиной, зарыла в ворсистый ковер непомерно большие клоунские ботинки, чтобы они не привлекали внимание, и принялась размышлять, не свалить ли мне по-тихому, пока никто меня не заметил.

Но что-то меня удерживало.