Чудаки и зануды

Чтобы его успокоить, я спустила воду. Потом остригла еще несколько локонов кухонными ножницами. В раковине уже было полным-полно темно-каштановых волос.

— Успокойся! Я скоро! — крикнула я через дверь.

Я посмотрела в зеркало и осталась довольна своей работой. Я обкорнала волосы на несколько сантиметров, так что стала похожа на этакую обезьянку. Пусть и не очень-то ровно — но в целом вполне прилично. Лицо удлинилось, а глаза стали казаться больше.

— Ты что, там навеки поселилась? — ныл Ингве.

— Если ждешь хорошего, не жалей о потраченном времени, — жестко сказала я, бросила обрезки волос в унитаз и смыла их остатками воды из резервуара.

Напялив обновки, я была готова встретить новый день мальчишкой. Я уже собралась повернуть замок и впустить Ингве, как вдруг меня осенило. Из пакета, висевшего рядом с полотенцами, я вытянула здоровенный клок ваты и запихнула его спереди в новенькие мальчишечьи трусы. Нельзя пренебрегать важными деталями.

— Наконец-то! — пропыхтел Ингве, едва я открыла дверь.

Миг — и он в ужасе застыл на пороге.

— Господи, на кого ты похожа, девочка! — пробормотал он. — Что ты сделала с волосами? И что на тебе надето?

— Ты ведь сам сказал, купи что-нибудь миленькое, — пролепетала я с невинным видом.

— Ты что, так в школу пойдешь? Что скажет учительница?

— У нас в классе все девчонки так ходят, — соврала я. — И учительница тоже.

Я поспешила смыться, не хотелось ввязываться в пререкания. По дороге я заскочила на кухню, прихватила пару бананов и мандарин и вышла навстречу серому холодному майскому утру.

Трясогузка сидела за кафедрой. На носу — очки для дали, чтобы замечать всех списывальщиков. Глаза ее шныряли из стороны в сторону, будто пара алчных пираний в аквариуме. Нам было велено отодвинуть парты подальше друг от друга. Слышался лишь тихий скрип перьев да шуршание ластиков.

Я посмотрела на Исака. Он склонился над бумагой, ковыряя концом ручки в носу, — похоже, задание у него не получалось. Так ему и надо! С самого утра ни разу не взглянул в мою сторону. Подкатил к школе на красном джипе, как раз ко второму звонку. Папаша у него такой же задавака, сидел за рулем и сигналил что есть мочи, чтобы все заметили, как они с Исаком красуются в своем джипе.

Одно ухо у Исака красное и распухшее, а губа вздулась, почище, чем у меня. Не иначе тот качок, хозяин джинсовой куртки, задал ему вчера как следует! Мое злобное сердце ликовало. Наконец-то он получил по заслугам!

Я уже закончила работу. Английский — мой любимый предмет. Никто меня не предупредил, что сегодня контрольная, но я и так справилась, выехала на старых знаниях, еще из тех времен, когда была тихой прилежной девочкой. Теперь у меня было время осмотреться.

На одной стене развешаны рисунки. Большинство — мазня: гитаристы, деревья, дома с дымящими трубами и развевающимися флагами. Водяной нарисовал мопед, Данне — зеленую змею, а Катти — девчонку с выпирающей грудью.

Лишь один рисунок отличался от прочих: белоснежный лебедь спускался на свинцово-серую воду, лапы уже касались поверхности, оставляя позади белый пенный след. Птица раскинула крылья, полные воздуха, а шею вытянула вперед. Не знаю, отчего этот рисунок казался таким удивительным. Может, оттого, что сумел запечатлеть редкий миг: еще секунда — и все исчезнет. Лебедь, словно белый ангел на сером фоне, парящий меж серым небом и серым морем.

Присмотревшись, я прочла подпись в правом нижнем углу: Исак.

Едва я разобрала подпись, кто-то толкнул меня в плечо. Исак. Легок на помине. Я обернулась, и он бросил мне на парту записку. Совсем, что ли, спятил? Думает, училка ослепла? Вот уж не ожидала от него такой дури! Рисовать-то он умеет, а вот списывать — ни фига.

Глаза фрёкен Эрлинг блеснули за стеклами очков.

С удивительной для ее стати прытью она метнулась к Исаку. Правая рука, словно топор мясника, опустилась на записку.

Учительница кипела от злости и уже не была похожа на сдобную булочку.

— Ну надо же, сидит и списывает прямо у меня перед носом! — прошипела она, вцепившись в Исака. — Как это прикажешь понимать?

Мне стало его почти жалко. Не позавидуешь тому, на кого падет гнев фрёкен Эрлинг.

— Я не списывал, — тихо сказал Исак.

Хуже и придумать не мог! Ясно — пытается выкрутиться. Напрасно. Если попался, лучше сразу во всем признаться и притвориться, что раскаялся.

— Что? — прошипела учительница, и глаза ее засверкали еще яростнее. — Чего я совершенно не переношу, так это списывания и вранья. А ты, Исак, и списываешь, и врешь. Стыдись!

— Чего мне стыдиться, если я не списывал, — упрямо твердил Исак.

Видали придурка! Он нарочно ее злит? Чего ради?

В классе воцарилась гробовая тишина. Ребята отложили ручки. Все, кроме Анны, которая по-прежнему корпела над тетрадкой. Мучительно медленно Трясогузка подняла записку и брезгливо помахала ею, словно грязным носовым платком.

— А это что? — спросила она. — Любовная записка?

— Нет.

— Тогда посмотрим, что тут написано, — заявила Трясогузка. — Может, сам прочтешь?

— Читайте вы.