Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Разумеется, мы не можем описать или даже отдаленно представить себе, на что могло бы походить окончательное состояние искупленной души. Однако христиане, очевидно, обязаны принимать всерьез эсхатологические образы Писания; а в нем всякий разговор о спасении подразумевает обетование совместного блаженства – Царство любви и знания, брачный пир, град искупленных, тело Христово, – что означает, что лелеемая христианами надежда должна так или иначе подразумевать сохранение всего самого глубокого и важного в личности, а не полное бегство от личности. Но конечные личности – не замкнутые в себе индивидуальные субстанции; они – динамичные события отношения к тому, что отлично от них самих. И это ставит перед нами проблему. Лично для меня все попытки представить себе условия Царства Божьего на фоне реальности вечного мучения тех, кто оказался за пределами его владений, неодолимо вызывают в памяти один и тот же повторяющийся образ: родителя, у которого ребенок вырос очень плохим человеком, но который всё равно остается родителем и потому бережно хранит бесчисленные нежные воспоминания о невинном и очаровательном существе, ныне потерявшемся в лабиринтах этой испорченной души. Неужели всё это – эти воспоминания, эти тревоги и радости, эти переживания отчаянной любви – действительно надлежит предать огню, словно мгновенно сгорающую мякину? Неужели ради того, чтобы в душу этого родителя вошло блаженство небес, всё это необходимо забыть или намеренно проигнорировать? И если так, то разве это не самая мрачная из когда-либо сочиненных трагедий, а Бог – не предельно безжалостный в своем поэтическом всемогуществе автор? Да и кто именно есть тогда этот родитель после того, как он достиг единения с Богом, коль скоро его родительские воспоминания либо обращены в безразличие, либо вообще стерты? Кто или что есть это существо, идентичность которого больше не определяется его отношением к этому ребенку? Я не могу избавиться от ощущения, что это нечто вроде парадокса корабля Тесея, разве что в данном случае – когда изъяты составляющие душу глубочайшие эмоциональные и личностные элементы – уничтожена сама живая форма, а не просто ее материальная реализация. Так не лучше ли здесь говорить не о спасении, а о полной замене одного другим? Кого или что, собственно, предстоит спасать? Искру, духовную сущность, отделенную от всякой идентичности, этакую западную пародию на вечного Атмана адвайта-веданты, отделенного от условных отношений дживы? Неужели блаженство, даваемое единением с Богом, настолько всепреображающе, всепоглощающе и всесовершенно, что сводит на нет все прочие отношения, тем самым уничтожая одним махом всякую личностность, так что в итоге остается лишь безымянный акт мышления, погруженный в вечное, свободное от всякой жалости наслаждение? Ведь очевидно, что это описание посмертного существования избранных как блаженного «забвения» несостоятельно просто потому, что спасение в смысле спасения личностей – в противовес итоговому освобождению чего-то безымянного и «превосходящего» личность, чего-то такого, что должно быть избавлено от оскверняющей причастности жалкой потребности личности в других, – подразумевает некую непрерывность идентичности между душой, как она существует во время своих блужданий в этой юдоли слез, и душой, какой она будет при вознесении к Богу. А такая непрерывность невозможна без тех, кого мы любим, потому что как личности мы есть творения тех, кого любим.