Чтобы помнить

Злость вспыхивает на нее такую, хочется встряхнуть ее за хрупкие плечи, чтобы она перестала так себя вести, но я не делаю этого, ведь в какой-то мере мне нравится, что она вот такая — своевольная, эмоциональная. Грудь учащенно вздымается, глаза светятся красным, губы сжаты в напряженную линию — возбуждающее зрелище.

— Что мы что, Аякс? Ты мастер, а я рабыня, не думай, что ночь что-то изменила, я тебя ненавижу, — шипит в ответ.

— Ты перестанешь, — уверенно заявляю, притрагиваясь к ее плечу и прочерчивая дорогу к ключице, — разве я не согласился с тем, что ты свободна? — Шепчу на ухо, — да и ненависть, о которой ты кричишь, не так сильна, раз ты хочешь меня, — Маира пытается что-то сказать, видимо отрицать очевидное, но я не даю, прикрывая ее рот своей ладонью, продолжая, — как свободная.

Накрываю грудь Маиры ладонью, сжимая полушарие, и получаю в ответ возмущенное мычание. Маира дергается, пытаясь убрать мою руку, и я нехотя убираю ее. Недотрога. Но так и быть, я умею ждать.

— Отпусти, если я свободна, — шепчет, когда я, забрав ладонь, даю ей возможность говорить.

— Отпустить? — Переспрашиваю, — куда?

— Да, хоть куда-то, — горячо выпаливает, — я могу остаться здесь.

— Это небезопасно, — пытаюсь вразумить ее.

— Все лучше, чем с тобой, — отвечает.

— Разве мы плохая команда? — Переспрашиваю, и, не дожидаясь ответа, продолжаю, — ты бы не справилась в одиночку со зверем.

— Возможно, — кивает она, — но это ничего не меняет. Я не останусь с тобой.

— Чем тебе так не нравится мое общество? Помнится, ночью ты кричала, чтобы я тебя не отпускал, брал сильнее, не покидал твое тело.

— Это все мясо, не я, — злится в ответ Маира, сжимая ладони в кулаки.

— Нет, в мясе не было веществ, что могли на тебя так повлиять.

— Врешь, это ложь, — кидается на меня с кулаками, но я вмиг скручиваю ее, и шепчу на ухо.

— Нет, Маира, это ты.

Недовольство, недоумение, боль — эмоции так и написаны на ее лице, так читаются в каждой ее черточке, а меня сковывает всего, неужели все так плохо? Она ведь только что даже реагировала. Почему не признаться самой себе и получать удовольствие?

Маира прячет лицо в ладонях, когда я отпускаю ее и, тихо всхлипывая, почти стонет.

— Отпусти меня, я не могу.

Мне не нравится ее реакция. Ненавижу слезы и слабость, лучше та воинственность, чем обреченность, могильный холод, что отдается в ее голосе и интонации. Ей так неприятно быть со мной? Но почему? Разве я был плохим мастером? Разве обижал ее незаслуженно? Наказывал сверх меры? Нет. Может поэтому не сломил ее волю, может быть, потому сейчас пожинаю последствия своей доброты. Ни благодарности, ни счастливого взгляда, ни заискивания, как бывало у многих рабов перед своим мастером, ничего. Я не удостаиваюсь ни одной из этих эмоций, кроме горечи, что так и сквозит в ее взгляде. Она отрицает влечение, не хочет признавать очевидного, что для меня ясно, как сила нашего народа и моего императора.

И что мне теперь делать? Отпустить ее? Как она того отчаянно просит, уже не командуя? Кем я буду после этого? Слабовольным хозяином, что не может указать место своей рабыне? Ничтожеством, что не может завоевать понравившуюся женщину? Принудить, в конце концов?.. Но подействует ли это с ней? Есть у меня сомнения. Рабыней она была жалкой и лишь, когда мы оказались наедине с опасностью — прекрасной. Ее красота в свободе, ее сила в неповиновении, в рамках — клетке она чахнет, как те галлии, что так были популярны в Содружестве, но безвозвратно утеряны вместе с жителями планеты. Галии ведь тоже не могут поддерживать свой цвет искусственно — чахнут без своей родной почвы и специальной подпитки, секрет которой знали только кроксы. Если заставлю Маиру остаться принуждением, она превратится в жалкое подобие свободной, так понравившейся мне, отчаянной женщины, снова превратится в рабыню, которая будет безмолвно соглашаться, кипя, сгорая недовольством и негодованием какое-то время только изнутри, но не снаружи, а спустя время и этому кипению может придти конец, ведь огонь без воздуха не горит, но я не хочу этого. С поразительной ясностью понимаю, что жалкое подобие буду ненавидеть, наказывать снова и снова за невозможность снова стать той, что так понравилась мне ночью. Ради той женщины я готов был пойти против системы, но ради этой — сгорбленной, никчемной, всхлипывающей — нет. Мы не признаем слабости, я не признаю, я ее презираю.

— Хорошо, — киваю, вдруг решивший, что так будет правильно.

Она сама ко мне придет, пусть не такая воинственная, но и не сгорбленная, будто я худшее, что могло с ней приключиться, сама решившая, сама выбравшая меня. — Я тебя отпущу.

Маира вскидывают голову на мои слова и такое неверие, вперемешку с надеждой, светится в ее заплаканных глазах, что я морщусь, сглатывая. Не такую реакцию на свои слова я хотел бы видеть.

— Я оставлю тебе передатчик, вдруг ты передумаешь, — добавляю, снимая его с костюма и цепляя ей.