Что знает дождь

Дни стояли жаркие, словно лето не желало уступать свои права осени и в последние дни августа оно напомнило о себе зноем. В распахнутые окна доносился шум города: машины, люди, трамвайный звон.

В голове гудело. Может, от этого вечернего шума. Может, от недоваренных мыслей, как в медленно кипящем котле. Но как их доварить?

Почему меня не радовало, что, возможно, у меня есть отец? Не хотела другого отца? Не хотела такого отца ? Или просто не нужна мне лишняя сумятица в жизни: пусть бы уже шло как шло. Он не хотел меня знать столько лет, так почему я должна из-за него беспокоиться.

Почему деньги словно лишили меня сил и желания к чему-либо стремиться? Вместо подъёма теперь я чувствовала себя обессиленной и не хотела ни медицину, ни французский, не хотела даже шевелиться: «А зачем?».

Почему про Оболенского я теперь думала, как о своей собственности? Раньше мечтала, чтобы он оставил меня в покое, а теперь хотела знать о нём всё: как он, с кем, что у него на работе? Где он, чёрт его побери? Хотела быть его женой. Защищать, любить, заботиться о нём. Хотела дышать с ним одним воздухом, любить то, что любит он. Стать такой, как хочет он. Стать той, что он никогда не сможет бросить. Его неизлечимой болезнью.

Я задремала и проснулась от крика. Словно кто-то меня звал.

Подскочила к окну. На улице уже совсем стемнело, но из-за шторы в свете фонаря мне была видна группа парней.

— Захар, не надо. Не рви ты душу, — услышала я. — Пошли. Не стоит оно того.

Двое, подхватив третьего, пошли прочь, пьяно пошатываясь.

Захар? Я всматривалась в темноту. Но уже ничего не могла разглядеть.

Почему я не дала ему слово? Зачем не выслушала? Почему он не захотел оправдываться?

В душе скребло, и как бы я не гнала эти мысли, но что-то не сходилось. Может, надо было догнать его сейчас? Но Захар ли это был или мне так хотелось? Да и стоило ли лезть к пьяным?

Что мне точно требовалось — это прогуляться. Я выглянула в другое окно, окно маминой комнаты, единственное, что выходило во двор, пока натягивала штаны. Там в свете лампочки от подъезда понуро стоял с собакой на поводке мальчишка. Я его знала. Он учился в моей школе. Жил в моём доме. И гулял здесь с собакой каждый день.

К тому времени как я вышла, он забрался с ногами на лавочку. Сел на спинку. И выглядел ещё меланхоличнее. Словно птица на проводах.

— Привет! — остановилась я у его задумчивой, как сидящий памятник, фигуры.

Он удивлённо поднял голову, встрепенулся.

— Привет.

— Я Настя.

— Я знаю, Ланц. Мы вместе учились.

— Выглядишь одиноко, — села я рядом. — О чём задумался?

Он горько усмехнулся.

— Ну-у-у, не очень приятно осознавать, что с тобой готова гулять только собака, да и то лишь потому, что хочет срать.

Я посмотрела на него с интересом. Высокий, худой, спортивный. Ещё по-мальчишески угловатый, но уже по-мужски сильный, широкоплечий. Мы немного поболтали. О звёздах, о погоде, о его старой собаке. Забили кружок вокруг дома, заглянули в соседний двор, а потом он проводил меня обратно до подъезда.

— Если захочешь поболтать — знаешь, где меня найти, — сказал он и потянул собаку домой.

Я махнула ему рукой на прощание и легла спать с каким-то новым незнакомым чувством.

Словно нашла родственную душу.

А утром как из ведра полил дождь, и чёрт меня дёрнул залезть в ноутбук.

Глава 56

Я уже давно забыла про это видео.

И даже не сразу вспомнила что за файл занимает столько места в памяти. Надо было удалить его, не глядя. Но я, конечно, ткнула, чтобы убедиться — это именно та запись, когда я хотела затащить Оболенского в «ловушку» и записать наш секс. Только ничего у меня не получилось.

Устав смотреть на пустую комнату и свою заправленную кровать, со скучающим видом я ткнула в середину записи и замерла с открытым ртом.

Кровать больше не была пуста. И звук, что записала камера, оказался таким громким, что я в ужасе заткнула уши. Но отвернуться не смогла. Смотрела, смотрела и смотрела, как заворожённая.

Смотрела снова и снова. От начала и до конца. Переставляла на начало и опять смотрела.

А потом сгребла ноут под мышку и пошла к Оксанке.

Она была дома одна, тёть Марина, наверное, была на работе, но мне было всё равно.

Я молча прошла в нашу с ней бывшую комнату и поставила ноутбук на стол.

— И давно ты спишь с Оболенским?

Лучше ей было не возражать. Но она и так всё поняла и по тону моего голоса, и по лицу.

— Давно, — выдохнула она.

Я сглотнула.

— Трахать он тебя начал до того, как ты пригласила меня к себе или после?

— До, — она тоже сглотнула. — После Гринёва, но до того, как ты пришла к нам жить.

Сука! Я закрыла глаза. Стиснула зубы. Какие же они все суки!

Она, Оболенский, тёть Марина! Лживые, мерзкие суки.

— А я тебя защищала. Когда на этой самой кровати он первый раз залез ко мне в трусы. Боялась пикнуть, потому что он пригрозил, что тоже самое сделает с тобой. Терпела, молчала, уговаривала себя, что пусть лучше я. Я выдержу, я сильная, я справлюсь, а ты — нет. Ты тихая, слабая, ты сломаешься, а ты… — я покачала головой. — Он трахал тебя на моей кровати, а ты визжала от удовольствия.