Что знает дождь

Я придумывала его себе, скользя пальцами по шрамам на его спине. И эти шрамы, словно от плетей, и ожоги на ягодицах, словно от сигарет, я тоже себе придумала. Я дорисовывала то, что хотела в нём видеть: ангельские крылья к дьявольским копытам, злую ненавидящую мать к детской безусловной любви, жестокого насильника-отца к безупречной тевтонской наследственности. Я дорисовывала его, чтобы вписать в свою картину мира, куда как в прокрустово ложе он мог войти. Дорисовывала, спиливая рога, потому что принять таким, как есть, не могла.

Не могла. Не умела. Не знала как.

Глава 54

— Странно, — сказала я, наивно ластясь к Уроду с утра, совсем забыв, что лежу на груди у дикого зверя, а не у домашнего питомца. — Его жена сказала, чтобы ноги моей в их доме не было, — рассказала я ему про Гринёвых. — Даже если он спал с моей матерью, чем я перед ней провинилась?

— Спал с твоей матерью? — схватил он меня за подбородок, разворачивая к себе, заглядывая в глаза. И засмеялся. — Ты уверена, что он спал с ней сейчас? А не двадцать лет назад?

— Что? — замерла я. Не чувствуя ни его рук, скользящих по моему телу и упорно стягивающих вниз, ни тяжёлой набрякшей плоти, заскользившей по моим губам.

— Детка, ты нужна мне здесь, — пощёлкал он пальцами и показал на свой пах.

«Да, сосать», — машинально кивнула я, открывая рот.

И заглатывая его член на всю длину, обхватывая ладонью, сжимая пальцами, давясь и подчиняясь, я смотрела сквозь выступившие слёзы на красивые синие вены на его животе и всё думала: «Гринёв мой настоящий отец? Гринёв?! Не может быть».

— Ты можешь что-нибудь оставить, — кокетничала я, провожая Оболенского в прихожей.

— Я уже оставил, — натягивая куртку, посмотрел он на мой живот.

— Что-нибудь ради чего ты можешь вернуться. Типа забыл.

— Считаешь, мне нужен повод? — улыбнулся Урод.

— Почему нет? — крутила я задницей, стоя перед ним в маечке и коротеньких домашних шортиках.

— Потому что нет, — подтянул он меня к себе.

Я подняла лицо, подставляя ему губы. Он усмехнулся и больно сжал сосок.

— Ты знаешь, что даёшь меньше, чем берёшь?

— Хочешь меня наказать? — скривилась я. Соски и так болели.

— Только это тебя пока и спасает от того, чтобы мне не наскучить.

— Я тебе не наскучу. Я чёртова Шахерезада, что обрывает сказку в самый интересный момент, — схватила я его руку, доставляющую мне сейчас столько страданий.

— Ты родишь мне ребёнка, — сверкнули привычным холодом его глаза.

Он убрал руку. Я вздёрнула подбородок:

— И всё, больше ничего?

Он долго смотрел на меня. Молча. Так долго, словно боролся сам с собой и никак не мог решить: уйти или остаться. Или не знал, что мне ответить. Или…

Нет, в те сумраки его души, где он прятался за ледяным взглядом и нахмуренными бровями мне было не спуститься. Или не выбраться оттуда живой. Поэтому я просто ждала.

— Я приду, когда сочту нужным, — сказал он. — Правила ты знаешь. Ничего не изменилось.

«Чёрта с два! — улыбнулась я. — Всё изменилось. Ещё как изменилось».

— Слава, — позвала я, когда он открыл замок.

Урод замер. Медленно повернулся.

— И всё, больше ничего? — повторила я. — Ты хотел, чтобы я стала твоей женой. Теперь хочешь ребёнка. И ты меня целовал.

По его красивой шее прошёлся острый кадык, когда он сглотнул.

— Ты чёртова зараза, которой я болен, — усмехнулся Урод. — И всё, больше ничего.

Дверь за ним закрылась.

А я так и стояла, улыбаясь.

Он меня целовал. Целовал! В губы!

Я ему нужна, как бы он ни упирался.

В таком настроении я и пошла открывать сейф.

И готова была найти что угодно. Даже хотела найти что угодно: мамину переписку с Гринёвым, какие-нибудь фамильные тайны, секреты, скелеты — хоть что-нибудь.

Но сейф был доверху забит деньгами.

Глава 55

Я несколько дней ходила как пьяная, периодически открывая сейф и проверяя, не померещилось ли мне.

Туго спелёнатые банковской лентой пачки лежали плотно, впритык.

Иногда я вытаскивала наугад доллары. Но в основном, судя по корешкам, были рубли. Дед получил премию, не Нобелевскую, конечно, но тоже престижную. Наверное, эти деньги были оттуда.

Первый шок медленно перешёл в радость. Детскую, давно забытую, ничем не замутнённую радость, как он подарка под ёлкой, пусть в нём всего лишь мандарины и конфеты.

Радость — в ощущение свободы.

Затаив дыхание, я, почти забывшая, что такое есть досыта, привыкшая считать, что покупать и сколько остановок идти пешком и ломавшая голову, как совместить учёбу и работу, теперь могла об этом не думать — и сердце заходилось от восторга.

Теперь я точно могу уехать. В другой город. Другую страну. Поступить в другой университет. Где там в Париже преподают медицину? В Декарте?

Неожиданно открывшиеся перспективы кружили голову.

Но потом мысли сменились другими, более прагматичными, приземлёнными.

«А хочу ли я уезжать? И так ли боюсь забеременеть?» — отложила я зачитанный до дыр учебник по гинекологии и завалившись на подушки, уставилась в потолок.

Чувство было такое, словно я объелась сладким и у меня никак не получалось переварить съеденное: своё неожиданное богатство, сомнительное отцовство Гринёва, откровения Оболенского.