Четвертый разворот

— Мы двое — и наша память. Но она не станет нас упрекать. Потому что жизнь — не одно лишь прошлое. Теперь ты понимаешь все?

Она смотрела на него так, словно перед ней был упрямый ребенок.

Алеша говорил:

— Не смотри на меня так. Ты ведь все понимаешь…

Да, она все понимала. Она просто хотела обмануть и себя, и его. Совсем немножко. Но Алеша отвергал даже этот маленький обман. Он требовал абсолютной ясности. Они были привязаны друг к другу очень прочно, и эта привязанность росла с каждым днем. Теперь им не просто казалось, они были уверены, что не могут обойтись друг без друга. Но хватит ли им только этого? Может быть, привязанность, — родившаяся еще в тот день, когда они оба так неожиданно осиротели, это только чувство жалости друг к другу, только желание помочь друг другу справиться с бедой? И не случится ли так, что пройдет несколько лет, их горе совсем растворится во времени и они вдруг почувствуют, как нити, связывающие их, рвутся и души их обволакивает пустота.

«Она не смогла бы пережить еще одно потрясение», — думал Алеша. Думал о ней, а не о себе. Потому что в своих чувствах он был уверен…

Однажды зима все-таки прорвалась сквозь невидимые преграды южных меридианов. И как-то сразу дохнуло далеким Севером, небо над застывшей рекой стало похожим на небо зимней тундры, и вьюга завыла так же, как воет у берегов студеного моря.

К полуночи ветер совсем озверел. Снежные залпы бились в глухую стену дома, и казалось, что огромное здание дрожит от страха. Косые, плотные струи снега мчались у окна с такой быстротой, точно мимо неслись табуны диких коней, неслись в неведомое, слепые от ярости, ржали, дробно стучали копытами и в каком-то неистовстве размахивали белыми гривами. Эти белые спутанные гривы хлестали плафоны фонарей, метались по крышам, больно секли лица людей, спешащих укрыться в подъездах. А сверху, с низко нависших над землей туч, сыпала дробь ледяной крупы, насквозь прошивая наметенные у заборов сугробы.

Инга не спала. Сидела, укутавшись в плед, на диване, рассеянно глядя на огонек ночника и прислушиваясь к вою пурги. Что-то полузабытое и близкое в одно и то же время было в этой ураганной ночи, а Инга испытывала такое чувство, будто все, что происходит за окном, — это нереально, это просто след ее памяти, выхватившей из прошлого кусочек ее жизни. Когда-то она вот так же сидела, укутавшись в плед, и слушала, как неистовствует непогода, цепенея не то от страха, не то от предчувствия чего-то недоброго… Да, это было под Новый год. Она ожидала тогда Романа.

Как ни странно, но при этом воспоминании она не испытала той острой боли, какую испытывала прежде, когда начинала думать о Романе. Просто легкая грусть, будто она сквозь плотный туман заглянула в детство, которого ей жаль, но к которому не бывает возврата. Ушло оно — красивое, яркое, неповторимое — и она смирилась с мыслью, что ушло оно навсегда.

И вдруг она услышала голос Алеши:

— К тебе можно?

Инга как-то машинально взглянула на часы. Шел третий час ночи. Никогда еще Алеша не приходил к ней так поздно. Наверное, буря и ему не дает спать.

— Конечно, входи! — сказала она.

Он сел рядом с ней, раскурил трубку и только потом сказал:

— Слышишь? Буря! Настоящая… Наша. А ты почему не спишь?

— Грешно в такую бурю спать. Надо слушать.

— Правильно. Но я подумал: все это надо слушать вдвоем. Вот и пришел. Хочешь, будем молчать? И каждый о своем думать. Хочешь?

— Хорошо.

— Нет, давай не так. Ты начинай думать обо мне, а я о тебе. И больше ни о чем. Согласна?

— Согласна.

— Только тихо. Чтобы кроме воя пурги — ни звука. Все молча.

— Все молча.

— А как она воет. Песня… Ты это чувствуешь, Инга? Песня тундры. Видишь, как сквозь тугой колючий ветер, оседая на задние лапы, пробивается к чумам стая голодных волков. Буря сбивает их с ног, валит в сугробы, но вожак, матерый, израненный в битвах волк, продолжает ползти на брюхе. Его манят человеческое тепло и волшебный запах оленьего пота. И за ним полает вся стая. Изредка замирает, потом поднимает морды кверху и начинает выть. Это тоже песня тундры. Песня тоски, голода и одиночества. Волков в стае много, но каждый из них одинок. И каждый поет только свою песню… А ветер становится все свирепее, тучи летят все быстрее, и снежные смерчи крутят в кромешной тьме тысячи тонн заледенелого снега… Ты видишь все это, Инга?

— Вижу. И нас с тобой вижу… Мы с тобой тоже часто бывали одиноки. Тебе ведь часто бывало холодно?

— Всегда, когда ты от меня уходила.

Инга не узнавала себя: она сама, сама начала разговор, которого так боялась.