Четверть века назад. Часть 1

Не долго задавалъ онъ себ подобные вопросы… Ихъ сблизила прежде всего эта дорогая имъ обоимъ память о княз Михайл. Они каждый день говорили о немъ… Онъ умиралъ, медленно угасая, въ полномъ сознаніи своего состоянія, переписывался съ пасторомъ Навилемъ въ Женев, и въ тоже время съ однимъ старымъ италіанскимъ аббатомъ, бывшимъ духовникомъ его матери, о будущей жизни, читалъ каждый день Евангеліе, и молился по цлымъ часамъ. «Онъ былъ чрезвычайно ласковъ и покоренъ maman, но никогда ничего не говорилъ ей о себ чтобы не испугать ее, объясняла Лина, — только когда мы оставались съ нимъ вдвоемъ онъ не таился, и будто легче бывало ему оттого…» Князь Ларіонъ договаривалъ себ то чего не поняла, или не хотла сказать ему Лина: «покоряясь,» его бдный братъ до послдней минуты не могъ побдить того чувства которое въ продолженіе всей его жизни удаляло его отъ этой женщины, связанной съ нимъ невольными узами. Онъ томился ею до концами въ набожномъ настроеніи своемъ тмъ мучительне тосковалъ и каялся въ винахъ своихъ передъ нею. Въ полубреду предсмертныхъ часовъ онъ, уцпившись костенвшими пальцами за поледенвшую отъ ужаса руку Лины, говорилъ ей: «мать… не огорчай… Искупи… искупи меня, гршнаго!..» Онъ не вдалъ, умирая, на что обрекалъ этимъ ея молодую жизнь!..

А князь Ларіонъ былъ вскор весь охваченъ благоуханіемъ этой разцвтающей жизни. Чмъ-то невыразимо-чистымъ, свтлымъ, примиряющимъ вяло отъ нея на его на болвшую и возмущенную душу. Онъ уже не разсуждалъ, онъ отдавался этому обаянію… Идти объ руку съ племянницей къ морскому берегу, куда нибудь по дале отъ promenade des Anglais [20] и, усвшись на камн у самаго прибоя, глядть по цлымъ часамъ на паруса скользившіе вдали по голубому простору средиземныхъ волнъ, читать съ нею по вечерамъ Уордсворда и Уланда, а по утрамъ учиться вмст италіанскому языку у стараго, смтнаго учителя на длинныхъ, дрябленькихъ ножкахъ, который при каждомъ объясненіи лукаво моргалъ глазами и таинственно спрашивалъ ихъ: «sentiano, Eccelenze? [21],- такова была идиллія, которую переживалъ теперь, на склон лтъ, этотъ посдвшій въ тревогахъ и разочарованіяхъ дловой жизни человкъ. И то что теперь замняло, въ силу чего забывалъ онъ все свое прежнее, недавнее было, казалось ему, то тихое, святое отцовское чувство, котораго онъ, одинокій самолюбецъ, не знавалъ всю жизнь, и которое за то исполняло его теперь какою-то никогда имъ еще неиспытанною, безпредльно захватывавшею его нжностью… Да, говорилъ онъ себ, онъ любилъ ее какъ родную дочь, и не могъ бы желать, не могъ бы создать въ воображеніи лучшей себ дочери: ничего, ничего Аглаинаго, а вся грація, изящество, тонкость восприниманія и вдумчивая сдержанность избранныхъ натуръ… Какъ глубоко она чувствуетъ и какъ гордо-стыдливо хоронитъ отъ чужаго взгляда завтный кладъ чувствъ своихъ и мысли! „Счастливецъ тотъ кому…“

Князь Ларіонъ не договаривалъ, и все чаще задумывался о ней… и о томъ „счастливц…“ И что-то еще темное, но уже мучительное все сильнй примшивалось къ этимъ помысламъ, вливало какую-то тайную горечь въ ту чашу чистаго счастья, къ которой въ первые дни приникалъ онъ неотступными устами…

А время бжало, трауръ по его брат приходилъ уже къ концу; княгиня Аглая заговорила о „devoirs de soci'et'e,“ о необходимыхъ выздахъ, о Россіи… На князя Ларіона это произвело впечатлніе нежданнаго и сокрушительнаго удара; въ уносившемъ его теченіи онъ какъ бы никогда не думалъ о томъ что эта блаженная, одинокая, почти вдвоемъ съ Линой, жизнь его въ Ницц должна была измниться не сегодня такъ завтра; ему какъ бы въ голову не приходило, что ее могутъ отнять у него… А теперь — завса падала съ его глазъ, — а теперь отдать ее значило для него вырвать у себя сердце!..

Въ первую минуту онъ не поврилъ себ, онъ хотлъ врить въ право свое на то что жгучимъ огнемъ палило теперь его душу. Онъ спрашивалъ себя: не то ли же самое испыталъ бы князь Михайло на его мст, не тою ли же тревогой исполнился бы онъ, еслибы его тснымъ, нжнымъ, счастливымъ отношеніямъ къ дочери грозило чье-либо мертвящее вмшательство?… Увы, внутренній голосъ отвчалъ ему, что отцовская нжность не вдала бы подобныхъ опасеній, что это чувство все даетъ и ничего не требуетъ, что ему не грозно никакое соперничество, потому что соперниковъ у этого чувства быть не можетъ… А онъ, — онъ весь исполненъ былъ тоски и страданія, и подъ устремленными на нее горячечно пылавшими его глазами Лина однажды, вся заалвъ и опустивъ вки, почти испуганно спросила его: „что съ вами, дядя, зачмъ смотрите вы на меня такъ?…“

Онъ ужаснулся, дрогнулъ… „Бжать, бжать скоре!“ „было его первою мыслью…

— Намъ, вроятно, скоро придется разстаться, сказалъ онъ ей, перемогая себя и потухая взоромъ, — твоя мать желаетъ хать въ Россію, а мн… мн тамъ нечего длать, — я уду въ Римъ…

Она съ новымъ испугомъ подняла теперь голову:

— Дядя, что-же мы безъ васъ длать будемъ?…

Онъ понялъ: что ей было бы длать одной съ матерью, которой она съ такимъ смиреніемъ покорялась, и съ которой у нея было такъ мало общаго?…