Четверть века назад. Часть 1

Она любила племянника со всмъ пыломъ горячей, всю себя сосредоточившей на одномъ предмет души, она гордилась имъ, его здоровой головою, его чистымъ, гордымъ сердцемъ. Его успхи, карьера имъ избранная были ея дломъ, — дломъ неуклонно веденнымъ съ самыхъ юныхъ его лтъ. Съ тхъ поръ еще, изъ деревенской глуши своей Софья Ивановна врнымъ и зоркимъ взглядомъ слдила за событіями. 1825-й годъ былъ недалекъ и памятенъ ей, роковыя послдствія его для русскаго общества были для нея очевидны. Запуганная мысль пряталась по угламъ, на свтъ Божій выступало казарменное, тупое безмолвіе…. Не разъ просиживала по цлымъ часамъ Софья Ивановна надъ кроватью заснувшаго Сережи, задумавшись надъ вопросомъ: «какъ воспитать въ этомъ ребенк человка, и тмъ самымъ въ тоже время не приготовить ему гибели въ будущемъ?» По мр того какъ росъ Сережа — мальчикъ оказывался даровитымъ и прилежнымъ, — возрастала и тревога ея за него, за это его будущее… Случайный разговоръ разршилъ ея недоумніе. Пріхавъ однажды навстить больнаго старика Шастунова, — къ которому сохраняла она доброе чувство со временъ войны своей съ опекуномъ-гусаромъ, — она застала у него сына его, князя Михайлу, прискакавшаго изъ-за границы по первому извщенію о болзни отца, съ тмъ чтобы отвезти его въ Карлсбадъ, куда старикъ здилъ каждый годъ, и гд вскор за тмъ онъ и умеръ… Молодой еще тогда дипломатъ и Софья Ивановна, видвшая его въ тотъ день въ первый разъ, проговорили вдвоемъ цлый вечеръ. Онъ былъ недавно женатъ, занималъ уже видное мсто при посольств въ Лондон, но изъ-за его небрежно-насмшливыхъ рчей просвчивала какая-то глубокая внутренняя тоска и недовольство своимъ положеніемъ. «Еслибы мн теперь приходилось начинать жизнь сначала, говорилъ онъ между прочимъ невесело смясь, — я бы непременно сдлалъ изъ себя какого нибудь ученаго геолога и кристаллографа. Во первыхъ, это благонамреннйшая изо всхъ спеціальностей, — и я еще не знаю ни одного примра чтобы такой господинъ попалъ въ Сибирь иначе какъ по собственной охот, науки ради; а во вторыхъ, — и это главное, — человкъ поглощается весь интересами абстрактнаго содержанія, которые…. которые не даютъ ему времени додумываться до отчаянія,» глухо, какъ бы про себя, примолвилъ князь Михайло… Софья Ивановна вернулась къ себ въ этотъ вечеръ какъ озаренная. «Помоги мн Богъ, разсуждала она — направить Сережу къ ученой карьер; наука спасетъ его и отъ отчаянія, и отъ холопства!»… И съ этой минуты вс помыслы ея, вс силы были устремлены къ достиженію этой цли. Постоянно стараясь вызывать любознательность ребенка, она съ лихорадочнымъ вниманіемъ наблюдала за тмъ куда клонились его природные дары, къ какой области вднія тянули они его. Скоро должна была она убдиться, и не безъ сожалнія, что къ точнымъ наукамъ у Сережи было мало расположенія, и что едва ли могла она надяться увидть его когда либо «благонамреннымъ кристаллографомъ,» какъ выражался князь Михайло. Мальчикъ за то оказывалъ самыя ршительныя лингвистическія способности. «Что же, подумала Софья Ивановна, — и это дло, и это можетъ сдлаться „интересною поглощающею спеціальностью!“ Надежды ея съ этой стороны осуществовались вполн,- и новымъ счастливымъ днемъ въ ея жизни былъ тотъ день когда Сережа, съ горделивымъ румянцемъ на щекахъ, пришелъ объявить ей, что университетъ иметъ его въ виду для занятія каедры по славянской исторіи….

Громовымъ ударомъ для этой сердечной и мыслившей женщины была всть полученная ею изъ Петербурга отъ племянника объ отказ ему въ заграничномъ паспорт. Она огорчена и поражена была этимъ гораздо боле чмъ самъ Гундуровъ, — она была испугана. Вс ея упованія, все это зданіе которое она съ такою любовью, съ такою заботою воздвигала впродолженіи столькихъ лтъ, — все это разлеталось въ прахъ отъ одного почерка пера!.. „Что онъ будетъ длать теперь?“ спрашивала она себя съ мучительною тревогою, — „чмъ наполнитъ жизнь?…“ Не знать „чмъ наполнить жизнь,“ чему „отдать душу,“ она, вчно дятельная и мыслящая, — ничего ужасне она себ представить не могла. Отсутствіе живыхъ интересовъ, серьезной задачи, и эта душевная пустота и уныніе, которыя замчала она въ лучшихъ людяхъ съ какими случалось ей встрчаться — чтобы ни доводило ихъ до того, — ничего, въ ея понятіяхъ, не существовала боле позорнаго и печальнаго… Боже мой, и неужели это же должно ждать Сережу, ея питомца, ея надежду, жизнь ея?…

Извщеніе его о томъ, что онъ, по совту ея брата, вступилъ на службу въ Петербург не успокоило ее, — напротивъ! Она, лучше чмъ онъ самъ себя, знала его, знала что это для него не спасеніе, не исходъ, а еще ближе путь къ тому унынію, которому она, со своею энергическою натурой, придавала буквально весь тотъ ужасающій смыслъ смертнаго грха, въ какомъ его понимаетъ христіанская церковь… Но слдовало ли ей мшать ему искать этотъ исходъ, отзывать его изъ Петербурга? Нтъ!.. У нея еще въ первый разъ въ жизни опускались руки, — нтъ, „какъ Богу будетъ угодно,“ ршила она…