Четверть века назад. Часть 1

Занавсъ съ изображеніемъ дома и сада въ Сицкомъ упалъ предъ зрителями; на сцен на мсто пилястровъ залы выдвинулись кулисы съ вырзными втвями деревьевъ, опустилось въ глубин прекрасно написанное полотно освщеннаго Эльсинорскаго замка съ дальнимъ видомъ моря, пратикабль ршетки мигомъ окружилъ террасу… Гундуровъ побжалъ на сцену… Предъ нимъ на пути успли только мелькнуть голубое платье, и чьи-то глаза какъ бы недоумло глядвшіе на него изъ кулисы…

Явленіе съ Тнью прошло весьма удачно. Постниковъ не тянулъ, — чего было испугался Гундуровъ, — и произвелъ требуемое впечатлніе ужаса. Вс вскія мста и переходы Гамлета «вытанцовались», по выраженію Вальковскаго, у нашего героя отлично. Публика уже всецло завоевана была имъ, и въ наступившемъ затмъ антракт старикъ смотритель, сіяя своими юношескими, влажными отъ волненія глазами, доказывалъ окружавшей его публик изъ города что Мочаловъ былъ «чудный, крупный, но неотесанный алмазъ, а этотъ высокодаровитый и всесторонне развитый образованіемъ юноша — граненый брилліантъ, блескъ котораго далъ ему, Василію Григорьеву Юшкову, возможность заглянуть въ остававшіяся для него невдомыми до сихъ поръ душевныя глуби Гамлета-Датчанина»…

По окончаніи акта Сергй напрасно искалъ глазами за кулисами мелькнувшее предъ нимъ голубое платье; его уже тамъ не было… Онъ ушелъ опять въ уборную, — ему было ужасно жарко, хотлось пить, перемнить блье…

Тамъ ждали его непритворные восторги Вальковскаго, и надутыя какъ мыльный пузырь, безсодержательныя и неотступныя фразы Толи, и рукожатія, и поздравленія, и протянутые отовсюду бокалы, — весь этотъ гамъ и пна молодаго увлеченія, радости, удачи… И здсь, чувствовалъ онъ опять, онъ былъ центръ всего этого возбужденія; какъ тамъ надъ толпой онъ властвовалъ, — властвовалъ «во имя благороднйшихъ и возвышеннйшихъ задачъ человческаго духа», думалъ онъ, выражаясь мысленно привычнымъ ему языкомъ профессорской лекціи, — властвовалъ, въ дйствительности, въ силу успха, предъ которымъ все клонитъ голову, и котораго не переноситъ никто…

Свищовъ былъ не въ силахъ перенести успхъ нашего героя.

Онъ морщился, дергалъ плечомъ, фыркалъ, сообщая въ углу всякія критическія замчанія объ игр Гундурова пріятелю своему исправнику, который, въ своемъ качеств «актера въ душ», выслушивалъ, разумется, съ удовольствіемъ колкости и брань по адресу собрата по искусству. Гундуровъ отгадывалъ что говорилось о немъ по сдержаннымъ улыбочкамъ Акулина, по ядовитымъ взглядамъ которые кидалъ на него Свищовъ. Громко произнесенное Свищовымъ имя, ненавистное имя графа Анисьева, донеслось до его слуха… Ему опять стало гадко до тошноты. О, какъ вся эта «мерзость и ложь дйствительности» была далека отъ только-что испытанныхъ имъ блаженныхъ ощущеній «правды искусства!»…

Онъ вышелъ изъ уборной въ корридоръ, изъ котораго одна дверь выходила въ садъ, отворилъ ее, и очутился на воздух.

По небу бжали темныя тучи, собирался дождь Гундуровъ въ своемъ костюм Гамлета опустился на каменное крылечко, вбирая въ грудь уже полный влажности ночной воздухъ…

За кулисами между тмъ, въ глубин сцены, на которой оставались одинъ только декораторъ съ рабочими, и ставилась новая перемна для втораго дйствія, Ашанинъ прерывающимся отъ волненія голосомъ и съ низко наклоненною къ ней головой велъ торопливую бесду съ Ольгой Акулиной. Онъ маневрировалъ предъ тмъ такъ ловко что она, по уход изъ кулисъ всхъ остальныхъ актеровъ, очутилась въ полутемномъ углу у послдней занавси, а онъ стоялъ предъ ней, застилая ее отъ взглядовъ ламповщиковъ и рабочихъ, и не давая ей возможности уйти иначе какъ когда самъ онъ посторонится и дастъ ей дорогу.

— Вы знаете, говорилъ онъ, — что я безумно, безумно, да… Я… никогда еще такъ сильно… безумно люблю тебя. И вы тоже, казалось… Я не виноватъ что вчера эта дура… А ты сегодня… За что? Я чуть съ ума не сошелъ… Оля, Олечка, прелесть моя!..

Она держала предъ собою руку, какъ бы готовясь оттолкнуть все ближе и ближе надвигавшееся къ ней лицо его. Но полная грудь ея высоко приподымала шитый золотомъ лифъ ея придворнаго платья, и будто такимъ же золотомъ свергавшія искры пробгали въ ея карихъ, широко раскрытыхъ и влажныхъ глазахъ… Она вся еще была подъ обаяніемъ того волшебнаго міра, въ который чувствовала себя вовлеченною съ той минуты встрчи съ Ашавинымъ у лсенки на сцену… Этотъ міръ, сказывалось и ей, былъ лучше, выше дйствительности; это былъ міръ ея первыхъ институтскихъ мечтаній, ея романсовъ и любимыхъ французскихъ романовъ, съ ихъ замаскированными женщинами, шелковыми лстницами, блескомъ скрещенныхъ шпагъ и «роковыми» страстями подъ бархатомъ и атласомъ. Онъ будто воочію теперь осуществлялся для нея этотъ міръ, вялъ изъ-за этого раскрашеннаго полотна, изъ-за этихъ задернутыхъ голубоватою кисеей таинственно мерцающихъ лампъ. Предъ нею стоялъ и жегъ ее пламеннымъ взглядомъ «безумно» любившій ее красавецъ, ловкій, пылкій и отважный, точь въ точь тотъ герой въ La Dame de Monsorreau [43] которымъ она еще недавно восхищалась…