Четверть века назад. Часть 1

Опытнйшій актеръ не сумлъ бы произвести такого впечатлнія. Зала словно застонала вся ему въ отвтъ… Въ заднихъ рядахъ вскочили. «Божественно, божественно!» всхлипывая, громко восклицалъ всклоченный сдой смотритель…

— Онъ никогда не будетъ въ состояніи продолжать такъ! промолвила, оборачиваясь къ Софь Ивановн, графиня. — Я понимаю какъ вы должны его любить! воскликнула она тутъ же, съ улыбкой заглядывая ей въ лицо.

— Я этого ожидала… Это со вчерашняго вечера готовилось! прошептала вся блдная Софья Ивановна.

О, еслибы могъ видть Гундуровъ, — не видвшій ничего теперь, кром того предъ собою чего-то оплошнаго и безличнаго, надъ чмъ властвовалъ онъ этимъ блаженно пронимавшимъ всего его чувствомъ Гамлетовской безконечной печали, — еслибы видлъ онъ выраженіе тхъ лазоревыхъ, отуманенныхъ глазъ что глядли на него изъ-за второй на право кулисы, за которою съ падавшими на грудь длинными локонами золотистыхъ волосъ кругомъ прелестнаго лица, съ подобраннымъ на руку шлейфомъ своего придворнаго, голубаго шелковаго платья, стояла въ ожиданіи своего выхода Офелія!.. Она тоже знала чмъ вызвано было это внезапное, прервавшееся у «ея принца» рыданіе… Она стояла, ухватившись за раму холста, боясь упасть и не замчая, не слыша какъ предлагалъ ей стоявшій подл нея декораторъ ссть на подвинутый имъ стулъ, и не «салить» свжихъ перчатокъ объ эту раму…

Онъ не видлъ ея, — онъ усплъ оправиться подъ шумъ не прерывавшихся аплодисментовъ и, уже сдерживаясь, вспомнивъ что ему еще предстояли въ этомъ акт дв сильныя сцены, дочелъ свой монологъ до конца. Заключительныя, извстныя слова его:

«Скорби душа моя. Уста должны молчать!»[42]

Гундуровъ проговорилъ по традиціи Кина, приложивъ палецъ къ губамъ, значительно понизивъ голосъ и подозрительно оглянувшись кругомъ, — что вышло очень эффектно, и вызвало новыя рукоплесканія.

Рукоплесканіями же встрченъ былъ выходъ Ашанина-Гораціо, въ сопровожденіи Свищова, игравшаго Марцелло. Не одни женскіе глаза съ живымъ удовольствіемъ привтствовали появленіе чернокудраго красавца подъ его блистательнымъ костюмомъ, сіявшаго какимъ-то добродушнымъ самодовольствомъ и счастіемъ жизни, нисколько не соотвтствовавшими теперь смыслу того характера который имлъ онъ изображать, но которыя, онъ зналъ, неизмнно вызывали къ нему симпатіи публики каждый разъ какъ появлялся онъ на сцен. Ничего другаго ему и не нужно было никогда; за то такъ и презиралъ его какъ актера грубый, но дйствительно страстный фанатикъ искусства, Вальковскій.

— Добрый малый! Хорошо играетъ! обратился съ новою счастливою улыбкой графъ къ своей сосдк слва;- собою очень хорошъ!

— Д-да, отвтила графиня, — похожъ немножко на Италіянца съ шарманкой… но хорошъ!

Ашанинъ на этотъ разъ — что рдко съ нимъ бывало — зналъ свою роль безукоризненно и велъ ее, со вншней стороны глядя, безупречно, то есть, подавалъ реплики безъ запинки, игралъ все время, то-есть изображалъ глазами, лицомъ, движеніями вниманіе и участіе къ тому что говорилъ онъ и что говорили бывшіе съ нимъ на сцен, очень врнымъ тономъ передалъ Гамлету о появленіи тни отца его на террас замка… Но это былъ «не Гораціо», коротко замтилъ старикъ-смотритель, обернувшись къ товарищамъ-учителямъ, которые съ такимъ же неотступнымъ вниманіемъ какъ и онъ самъ прислушивались къ каждому слову актеровъ. Когда же на первый вопросъ Гамлета, зачмъ онъ оставилъ ученіе въ Виттенберг, онъ отвчалъ ему:

«Изъ лности, мой добрый принцъ,»

съ такимъ естественно веселымъ и беззаботнымъ видомъ что игноранты драмы принялись въ вал апплодировать, подкупленные этою естественностью, Вальковскій, стоявшій за кулисами рядомъ съ исправникомъ, плюнулъ и сказалъ: «свинья!»…

Свищовъ тоже старался какъ можно больше играть и, хотя ему во всей сцен приходилось сказать ровно три слова, предавался отчаяннйшимъ тлодвиженіямъ, и такъ нажимался при этомъ на Гораціо, какъ бы желая отнять у него слово и заговорить самъ, что Ашанинъ, всегда бывшій на сцен какъ дома, безцеремонно отпихнулъ его наконецъ отъ себя локтемъ, вслдствіе чего въ зал черненькій артиллеристъ, прозывавшійся «Сенькой», рявкнулъ вдругъ громкимъ хохотомъ, тутъ же впрочемъ остановленнымъ энергическими шт! его сосдей.

По окончаніи явленія Гундуровъ и Ашанинъ побжали въ уборную надвать сапоги, въ которыхъ они должны были явиться въ сцен съ Тнью.

— Княжна вышла! сказалъ по пути красавецъ;- слышишь какъ отбиваютъ себ тамъ руки?…

Вся эта «отбивавшая себ руки» толпа зрителей глядла теперь на появившуюся Офелію какъ будто каждый изъ нихъ былъ страстно въ эту минуту влюбленъ въ нее. Ея тихая, безплотная какая-то прелесть неотразимо чаровала все и всхъ…

— Ангелъ съ гробницы самого Шекспира! не успла она еще отворить ротъ, вскликнулъ восторженно смотритель, опредляя этимъ то ощущеніе какой-то скорбной нжности которая вызывала она въ немъ.