Четверть века назад. Часть 1

— Отвратительно!.. И все ты! вскакивая съ мста и схватываясь за голову вскликнулъ взрывомъ Гундуровъ, котораго отъ этого живаго эхо только-что пережитыхъ имъ ощущеній съ новою силой подняло всего опять.

— Ну да, я, одинъ я! Виноватъ, каюсь!.. Только ты погоди, дай мн сказать….. Мн можетъ-быть, твоего не легче… А ты только выслушай!

— Что тамъ еще слушать!

— А вотъ! Ты мн что вотъ въ третьемъ дйствіи говоришь:

«Я за то тебя люблю
Что ты терпть умешь. Въ счастьи,
Въ несчастьи равенъ ты, Гораціо!»

Хорошія эти слова, или нтъ, по-твоему?

— Ну, хорошо, знаю, довольно! крикнулъ на это Сергй.

— А если знаешь, такъ этого только и нужно…. Честь нашу соблюсти намъ нужно! пояснилъ Ашанинъ, махнувъ какъ-то неестественно рукой.

— Это какъ-же ты разумешь «честь соблюсти?» спросилъ Гундуровъ, хмурясь и внезапно красня.

— Очень просто — по… покончить надо! сказалъ красавецъ, какъ бы съ нкоторымъ затрудненіемъ шевеля языкомъ, — отр… Фу, ты, Боже мой, прервалъ себя онъ, вскакивая съ мста въ свою очередь, — неужели я пьянть начинаю!.. Такъ нтъ же, этого не будетъ, не хочу ей и этого удовольствія доставить чтобы нарзался я изъ-за нея!.. Не думай этого, Сережа, я въ полномъ разсудк говорю теб: да, покончить, отрзать… нож… ножницами, понимаешь, все разомъ… нож-ни-цами, ты знаешь что… Ни теб, ни мн надежды нтъ… поршили насъ, понимаешь?… Она сказала: «Не могу»…. Не могу! подчеркнулъ онъ со злобнымъ хихиканьемъ, — ну и чортъ съ ней! Гордость нужна, Сережа, мы съ тобой не хуже какихъ-нибудь…

Дверь изъ корридора поспшно отворилась вдругъ и въ ней показался режиссеръ.

— Сергй Михайлычъ, пожалуйте! Сейчасъ занавсъ, третій актъ. Вс ужь на сцен; вашъ выходъ во второмъ явленіи.

Ашанинъ мигомъ встрепенулся:

— Ступай, ступай, Сережа, а за меня не бойся, не сконфужусь! Только ты себя подвинти…

Гундуровъ поспшилъ за режиссеромъ. Онъ вдругъ опять почувствовалъ себя всецло Гамлетомъ, «поршеннымъ», ледянымъ, закаменлымъ Гамлетомъ…

LVII

Онъ сталъ въ кулис направо, въ ожиданіи своего выхода. На сцен уже занимали свои мста готовые начинать король и королева, Полоній съ дочерью и Розенкранцъ съ Гильденштерномъ. Княжна въ своемъ голубомъ плать стояла къ нему спиной. При этомъ вид сердце ёкнуло у Гундурова, онъ тутъ-же нахмурился и опустилъ глаза… Она въ свою очередь, какъ бы отличивъ легкіе шаги его въ шум двигавшихся за кулисами всякихъ тяжелыхъ ступней, быстро повернула голову въ его сторону. Но въ то же время режиссеръ ударилъ въ ладони, взвился занавсъ, — и Офелія съ опущенными руками и рсницами замерла на своемъ мст.

Подозрительный Клавдіо, смущенный признаками умопомшательства племянника, пригласилъ ее по совту Полонія, съ цлью дать ей свиданіе съ принцемъ, при которомъ король съ ея отцомъ — «законные шпіоны» — будутъ незримо присутствовать,

«Чтобъ разсудить потомъ по разговору —
Любовь-ли къ ней свела съ ума Гамлета,
Иль что другое».

Безмолвно выслушиваетъ она двойную волю владычныхъ надъ нею лицъ, государя ея, и отца, какъ бы только покорствуя ей, какъ бы безучастная сама къ тому что имется въ виду этою волей, равнодушная съ виду къ тмъ причинамъ Гамлетова безумія изъ которыхъ вс, кром одной, должны на самомъ дл растерзать ей сердце… Только подъ конецъ сцены, когда предъ уходомъ своимъ, королева обращается къ ней со словами («Убитая горемъ» Надежда едоровна произнесла ихъ съ большимъ чувствомъ):

— Офелія, дай Богъ Чтобъ красота твоя была причиной Безумства сына моего! Надюсь Что качества души твоей прекрасной Его на путь обычный возвратятъ,

Для счастья васъ обоихъ, —

у Офеліи вырывается одна коротенькая фраза, освщающая мгновеннымъ свтомъ все что происходитъ въ эту минуту въ душ ея:

«Королева,
Я бы хотла чтобъ случилось такъ!»[44]

Лина произнесла эту фразу почти шепотомъ, внезапно для нея самой дрогнувшимъ голосомъ, но выраженіе его было такъ трогательно, но то чего искала эта бдная, любящая душа Офеліи сказалось въ немъ такъ неотразимо что графиня Воротынцева еще разъ молча пожала руку своей сосдк, Софь Ивановн, Анисьевъ впился глазами въ княжну, а князь Ларіонъ закрылъ глаза рукой и принялся слегка тереть ихъ, какъ бы давая отдохнуть зрнію, утомленному яркимъ освщеніемъ сцены.

Гундуровъ не слушалъ… или нехотлъ слушать. Онъ весь поглощенъ былъ своею ролью; ему сейчасъ приходилось выходить со знаменитымъ «Быть или не быть»…

Онъ вышелъ, закинувъ лвую руку за спину и прижимая большой палецъ правой къ губамъ; обнаженная голова его была низко опущена, небрежно подвязанная мантія, чуть держась на плеч, падала до самой земли, длинные волосы спускались на грудь. Жадно глянула на него изъ-за своей книги Офелія, сидвшая у третьей кулисы на противоположной мсту его выхода сторон сцены, и невыразимою тоской захолонуло ей сердце. «Боже мой!» проговорила она про себя невольно прижмуривая вки.