Четверть века назад. Часть 1

Никто изъ слышавшихъ ее на репетиціяхъ не узнавалъ Надежды едоровны. Откуда бралась у нея теперь эта натуральность и врность интонаціи, откуда это что-то неожиданно-проницающее въ ея глухомъ, однозвучномъ голос, какимъ вс его знали до сихъ поръ? Слова: «Таковъ нашъ жребій, всхъ живущихъ, умирать,» проговорила она такъ что Ашанинъ, стоявшій въ кулис за нею и пожиравшій оттуда глазами восхитительную спину Ольги Елпидифоровны, поблднлъ подъ своими румянами. «А ну, какъ если она и въ самомъ дл помереть вздумаетъ!..» пронеслось въ голов московскаго Донъ-Жуана…

Гамлетъ покорно склонился предъ волей короля-дяди, не согласнаго на новый отъздъ его въ Виттенбергъ; король за это общалъ что «въ честь ему раздастся громъ орудій», а самъ «онъ къ облакамъ взнесетъ заздравный кубокъ», и поднялся за этими словами съ кресла вмст съ королевой.

Тутъ произошло маленькое смятеніе. Зяблинъ, исполненный величественностью своего королевскаго званія, счелъ нужнымъ воздть на себя мантію, чтобъ уйти со сцены съ достодолжною помпой. Но пажики державшіе ее, не бывъ заране предварены объ этомъ, сконфузились, и при томъ были слишкомъ малы чтобы приподнять ее до плечъ его величества. Выручилъ Толя Карнауховъ: съ находчивостью и ловкостью совершенно придворными онъ выбжалъ изъ кучки товарищей, выхватилъ мантію изъ пажескихъ рученокъ, и съ глубокимъ поклономъ возложилъ ее на датскаго владыку.

— Да это мой сынъ! раздался въ первомъ ряду креселъ радостно удивленный смхъ княгини Додо, между тмъ какъ на сцен королева-Надежда едоровна сконфуженно оглядывалась, не зная надвать ли и ей мантію, или нтъ.

Ольга Елпидифоровна, стоявшая подл ея кресла, исполнялась вдругъ, въ виду глядвшей на нее публики, — она была убждена что главнымъ образомъ на нее смотрятъ, — неслыханнаго великодушія: она по примру Толи взяла мантію изъ рукъ пажей и, живописно округливъ локти, надла ее на плечи перезрлой двы.

И затмъ дворъ, безъ дальнйшихъ приключеній и въ должномъ порядк, вя перьями и шурша длинными платьями дамъ, удалился за кулисы при гром рукоплесканій, — имъ же подали знакъ пухлыя ладони совершенно довольнаго тмъ что онъ узналъ исправника подъ старческимъ парикомъ графа.

Гамлетъ остался одинъ…

Онъ сдлалъ два стремительные шага впередъ, остановился, сжалъ до боли пальцы опущенныхъ рукъ, поднялъ глаза:

— О, еслибъ вы, души моей оковы,
Испарились въ туманъ, росою пали!
Иль еслибъ ты, Судья земли и неба,
Не запретилъ грха самоубійства!..

Голосъ Гундурова не плакалъ, какъ заставлялъ его плакать Гаррикъ въ этомъ первомъ, удивительномъ монолог, который по разнообразію оттнковъ и сил драматической экспрессіи стоитъ гораздо выше боле всмъ извстнаго, высоко художественнаго, но резонерскаго по характеру: «Быть иль не быть»… Онъ не плакалъ этотъ молодой, звенвшій какъ натянутая струна и полный неожиданныхъ изгибовъ голосъ, онъ весь дрожалъ гнвомъ еще свжихъ впечатлній, безумнымъ отчаяніемъ свтлой души, на зар дней пораженной первымъ и уже нестерпимымъ ударомъ…

— Два мсяца! Нтъ, даже и не два
Какъ умеръ онъ, монархъ столь благородный!
Такъ пламенно мою любившій мать,
Что и небесъ неукротимымъ втрамъ
Не дозволялъ лица ея касаться!..
Покинь меня, воспоминаній сила!
Ничтожность[41] — женщина твое названье!

Такого горячаго, быстраго темпа какимъ лились эти строки изъ этихъ молодыхъ устъ князь Ларіонъ, «видвшій Гамлета на всхъ театрахъ Европы», не слыхалъ никогда, и этотъ юный русскій дилеттантъ, какъ предсказывалъ князю Ашанинъ въ первый день ихъ прізда въ Сицкое, «удовлетворялъ» его теперь дйствительно боле чмъ Мекриди и Кемблъ, или тотъ Нмецъ которому внималъ онъ на Веймарскомъ театр изъ ложи директора Гёте. Его самого словно захватывало, словно уносило отъ личныхъ терзаній къ той общей, безконечной человческой скорби, — уносила эта геніальная художественная правда въ этой искренней, лишенной всякаго эмфаза, чисто русской передач.

— Одинъ короткій, быстротечный мсяцъ!

говорилъ Гундуровъ, все сильне и сильне увлекаясь:

И башмаковъ еще не износила,
Въ которыхъ шла, въ слезахъ какъ Ніобея,
За бднымъ прахомъ моего отца!
О небо! Зврь безъ разума, безъ слова,
Грустилъ бы доле!..

Онъ не совладалъ съ одолвавшею его силой ощущенія; рыданье, неудержимое дтское рыданье вырвалось изъ груди Сергя… Онъ только усплъ выхватить платокъ изъ кармана и погрузить въ него свое облитое потокомъ слезъ лицо.