Четверть века назад. Часть 1

„Ну, а нтъ, тогда что же? Стиснуть зубы смириться — „смиреніе сила“, приводила она ему слова покойнаго отца, — ухать скитаться по Россіи, попробовать, въ самомъ дл, не размыкаетъ ли его личную печаль общее, народное горе?!.. Да, „но какъ же жить?“ вскипало у него новымъ взрывомъ, какъ же жить безъ нея? Гд та пустыня и гд то горе, казалось ему, что могли бы заставить его забыть ее и это горе? Покинуть, бжать, потому что въ ихъ дикихъ, въ ихъ рабскихъ понятіяхъ ему нтъ здсь мста по табели о рангахъ! Но она его любитъ, любитъ!.. Разв онъ при этомъ не побдитъ, не осилитъ!.. И губы его слагались въ презрительную улыбку, онъ пронзительнымъ, чуть не вызывающимъ взглядомъ обводилъ кругомъ стола, словно искалъ повода вымстить на комъ-нибудь сознаваемое имъ оскорбленіе…

— Да что ты все молчишь сегодня? придрался онъ наконецъ къ сидвшему подл него Ашанину, нмому, какъ и онъ, съ самаго начала обда. — О чемъ ты думаешь?

Красавецъ поднялъ на него глаза, встряхнулъ, какъ бы просыпаясь, шапкой своихъ черныхъ густыхъ волосъ и засмялся:

— А думалъ я вотъ сейчасъ о томъ, отвтилъ онъ пристально взглянувъ на пріятеля, — что мы какъ разъ съ тобою находимся сегодня въ томъ настроеніи духа чтобы теб играть Гамлета, а мн, Гораціо, давать теб реплику.

— Ничего ты о моемъ „настроеніи“ не знаешь! досадливо отрзалъ ему на это Гундуровъ.

— Слушаю-съ, ваше королевское высочество, смиренно отвтилъ Гораціо.

LI

Не успвъ допить посл обда своей чашки кофе или, врне, успвъ только отъ поспшности обжечь имъ себ губы, Вальковскій, сосредоточенный, нервный и злой, какъ бывало съ нимъ предъ каждымъ представленіемъ, сидлъ уже въ большой мужской уборной театра за сценой, гд парикмахеръ, другъ и наперсникъ его, Василій Тимоеевъ, съ двумя помощниками разбирали на столахъ привезенные ими изъ Москвы парики и волоса для спектакля.

— Ну, Вася, орудуй! говорилъ онъ, опускаясь въ кресло предъ однимъ изъ зеркалъ развшанныхъ по стнамъ комнаты.

— Слушаю-съ, Иванъ Ильичъ, отвчалъ подбгая Василій Тимоеевъ не безъ нкотораго подобострастія, — онъ его ужасно боялся.

— А какъ изволили поршить насчетъ себя, торопливо примолвилъ онъ, суетясь около своихъ картоновъ, — блондиномъ или брюнетомъ прикажете васъ поставить?

Вальковскій глубокомысленно уперся взглядомъ въ зеркало.

— А ты меня среднимъ колеромъ пусти, — шантре потемне, да чтобъ и не совсмъ черно. Но костюму соображай; цвтъ видлъ, чортъ его душу знаетъ какой, не то апельсинъ, не то крымское яблоко!

— Слушаю-съ, Иванъ Ильичъ! И тмъ же подобострастнымъ шепотомъ:- прикажете въ такомъ род какъ у Ивана Васильевича Самарина, къ примру, въ Серафим де-Лафайль? предложилъ «Вася».

— Пожалуй! Да гляди, малюй такъ чтобы мн не хуже Володьки Ашанина быть, настоящимъ придворнымъ красавцемъ, только въ глаза маленечко злодя пусти! Понялъ, а?

Уборная тмъ временемъ наполнялась народомъ. Слуги вносили костюмы, блье, туалетныя и умывальныя принадлежности актеровъ. Эрлангеръ съ режиссеромъ пришли посл обда прикурнуть на полчасика на имвшемся тутъ широкомъ и мягкомъ диван. Въ углу, за ширмами, скрываясь отъ насмшливыхъ взоровъ. Уже пыхтлъ толстый Елпидифоръ-Полоній, натягивая на себя трико и чулки, нарочно заказанные имъ въ Москв на свои слоновыя ноги, и въ которые онъ спшилъ облечься, подмываемый тою же театральною лихорадкой какою страдалъ поклонникъ его, Вальковскій. Въ другомъ углу старикъ едосй Гундурова уставлялъ другія ширмы кругомъ пространства занятаго имъ для одванія барина, радя объ этомъ не столько для удобства, сколько въ видахъ приличія. Землемръ Посниковъ, за отказомъ Ранцева, имвшій исполнять Тнь, шагалъ озабоченно вдоль комнаты, полугромко повторяя роль, которую едва только усплъ выучить. Самъ храбрый капитанъ взялся играть теперь Рейнолда, слугу Полонія, вся роль котораго состоитъ изъ дюжины кратчайшихъ репликъ въ единственной сцен данной ему съ его господиномъ, но такъ тревожился за нее, такъ боялся забыть подать эти реплики во время что и теперь пришелъ еще разочекъ до спектакля «проврить себя», и репетовалъ свою сцену, стоя передъ ширмами, съ невидимымъ за ними Акулинымъ.

Въ начал осьмаго нагрянули и остальные актеры, а съ ними Толя Карнауховъ, вмнявшій себ, разумется, въ обязанность быть «страстнымъ театраломъ». Онъ былъ на ты съ Чижевскимъ, нсколько знакомъ съ Духонинымъ и Ашанинымъ, а чрезъ нихъ перезнакомился тутъ же со всею труппой, начавъ съ главнаго дйствующаго лица, Гундурова, которому просилъ онъ Чижевскаго представить его какъ «своему сеніору по aima mater, университету, и собрату по старушк Мельпомен». Гундуровъ ничего не отвтилъ ему на это, холодно пожалъ протянутую имъ руку и ушелъ за ширмы, говоря про себя; «все та же порода Анисьевыхъ»!.. Злость и тоска все сильне накипали на душ Сергя. «И на что имъ Гамлетъ? Что имъ Гекуба и что они Гекуб?»… говорилъ онъ себ съ нервною, подергивавшею губы его улыбкой. «За то же какъ и скверно сыграю я имъ сегодня». Такая же нервная дрожь пробгала у него по тлу. Во рту было невыносимо сухо.