Четверть века назад. Часть 1

Актерскій обдъ былъ также не веселъ. Одинъ неизмнный шутъ Шигаревъ потшалъ «пулярокъ» своимъ гаерничаньемъ и анекдотами, которымъ онъ впрочемъ самъ хохоталъ гораздо боле чмъ его слушательницы. Зяблинъ, вообще не говорливый, пилъ теперь свой рейнвейнъ съ такимъ глубокомысліемъ будто ршалъ въ голов задачу изъ дифференціальнаго исчисленія. Вальковскій отстранялъ нетерпливою рукою каждое изъ подаваемыхъ ему блюдъ, жадно вбирая въ то же время широко открывавшимися ноздрями ихъ соблазнительный запахъ, злобно вздыхая и волкомъ глядя кругомъ себя: онъ уже два раза, предъ обдомъ примрялъ свой костюмъ Розенкранца, — «въ таліи ничего, сходится, а вотъ подъ мышками, того и гляди…» — нтъ онъ не имлъ права обжираться!.. Между Духонинымъ и Факирскимъ начались было обычныя имъ пренія, на сей разъ на тему о «пресысыщеніи въ любви,» по поводу одного пользовавшагося тогда большою извстностью французскаго романа Marianne, но разговоръ не клеился, и посл какого-то циническаго замчанія вмшавшагося тутъ Свищова объ отношеніяхъ къ автору его, Jules Sandeau, «госпожи George Sand, позаимствовавшей половину фамиліи любезнаго для сочиненія себ псевдонима,» смолкъ и вовсе. Студентъ даже не вспылилъ, какъ то обыкновенно случалось; онъ былъ озабоченъ съ самаго утра, съ той минуты когда поводъ прізда «петербургскаго преторіанца» былъ ему повданъ тмъ же Свищовымъ… Черныя тучи заволакивали теперь радужное небо соціально-романическихъ мечтаній, въ которыхъ вчно витало воображеніе юноши. Въ этихъ золотыхъ мечтаніяхъ онъ давно, какъ мы уже знаемъ, «отказался отъ княжны, во имя своей бдности, своей святой бдности,» — отказался «для другаго, боле совершеннаго, боле достойнаго ея»… Онъ не сомнвался что Гундуровъ любитъ ее; онъ угадывалъ «растерзанною душой» что и она любитъ Гундурова, — и всего себя предавалъ имъ на жертву, ничего, ничего не требуя для себя, лишь бы когда нибудь она узнала, и сказала бы что онъ умлъ быть ей преданъ какъ Ральфъ Индіан, какъ Мазаччіо любовниц Гораса [40]. «И онъ ненавидлъ теперь» всмъ естествомъ своимъ «этого» раздушеннаго военнаго царедворца изъ Петербурга, «этого» представителя офиціальной лжи и свтской безнравственности, пріхавшаго смутить свтлый міръ ихъ человческихъ отношеній. «Да, ты человкъ, теб по праву участіе братьевъ твоихъ по духу говорилъ себ Факирскій, участливымъ и безпокойнымъ взглядомъ слдя за Гундуровымъ и стараясь вычитать на его лиц „настоящія ощущенія его внутренняго я…“ Герой нашъ упорно молчалъ, отъ него не ускользали ни эти пытливые взгляды студента, ни едва сдерживаемая, злонасмшливая улыбка на нахальныхъ устахъ Свищова, каждый разъ какъ глаза ихъ встрчались. И участіе это, и недоброжелательность равно злили его, равно оскорбляли; въ немъ пробудилась какая-то особенная чуткость, какая-то нервная угадчивость, которой онъ не зналъ за собой до сихъ поръ. Онъ до вчерашняго дня жилъ въ какомъ-то сіяющемъ пространств надъ облаками, между своею ролью Гамлета и любовью къ княжн, слпой и глухой на все что вн этого происходило кругомъ его. Сегодня внутреннія очи его открывались будто въ первый разъ:- непрошенные и безсильные друзья, презрнные, но жестокіе завистники, неодолимые предразсудки, настоящее положеніе его въ этомъ дом, вся эта „дйствительность какъ она есть“ представала теперь предъ нимъ въ неумолимо ясныхъ чертахъ. „Онъ попалъ сюда не какъ равный къ равнымъ, а въ качеств скомороха, имющаго позабавить на мгновеніе толпу праздныхъ свтскихъ людей, съ которыми у него нтъ ничего общаго, да и которые сами не признаютъ его своимъ… Онъ долженъ былъ это понять съ самаго начала, — князь Ларіонъ далъ это ему почувствовать тогда же, въ томъ разговор посл первой репетиціи, — но онъ безумно увлекся тогда“… „Сама она во глубин души своей, спрашивалъ онъ себя въ мучительномъ сомнніи, признаетъ ли она законность чувства своего къ нему? Въ собственномъ сознаніи ея не есть-ли это слабость, увлеченіе, отъ котораго она заране готова отказаться изъ послушанія къ матери…“ „Попробуйте!“ сказала она ему… она на него возлагала эту обязанность; сама она не надялась, не думала, не бралась за такую попытку. Она и не допускала для себя возможность борьбы за это чувство… Борьбы? „Съ кмъ, противъ чего?“ И новое смущеніе западало въ душу молодаго человка. „Съ матерью, противъ родительскаго авторитета!“ отвчалъ онъ себ съ новою мукой… Въ прав ли онъ былъ требовать, гоже ли ему было желать даже чтобъ она „пошла на это?“ Куда же двалось то что было ему самому донын такъ дорого, чему онъ такъ безусловно врилъ до сихъ поръ? Гд же эти его идеалы старорусской, христіанской, по-божески живущей и мыслящей семьи? Не говорилъ ли онъ самъ ей наканун что врованія его — врованія его народа? А теперь что же, — бездна между словомъ и дломъ? Онъ самъ предложитъ ей идти съ нимъ подъ внецъ безъ материнскаго благословенія…