Чернилами добра и зла

Тоска, ностальгия в глазах у заблудшего пса,
Порвавшего цепь вековую,
Бежавшего голода, блох и парши у крыльца,
Что в будке зимуют.

В местах, где весь год и тепло, и полно колбасы,
Заботливых ветеринаров,
Ошейник всегда от Виттона, а шерсть и усы
Блестят самоваром,

Сапог не лизать у хозяина и никогда
Хвостом не сигналить у входа.
И скучно и грустно, и некому лапу подать,
И душит свобода.

Ночное

Ладони давят на виски,
Огонь и я не на свободе.
В камине наши языки
Не достигают дымохода.

До неба – только он с трубой,
А там на черноте ржаного
В кристаллах соли голубой
Горит яичница сверхновой,

Свет излучающей строки.
В чернилах ночи – руки, годы.
Тянусь туда, где высоки
Слова без цвета дымохода.

В нём чернота послойным злом —
На всех цыганок черноглазых,
На сто Малевичей и флот
С пиратским парусом и флагом.

Вот ничего не написал,
А в кассе – треск клавиатуры.
Плачу́ наличными в часах
За короб7 дров литературных.

Изголодавшийся рассвет
Жрёт по одной минуты, звёзды,
Но нет сверхновой в голове,
Которой рано или поздно.

Ночной сонет

У ночи нет пейзажа за окном —
А ля Малевич красками и темой,
Рядится пыльным зеркалом оно,
А взгляд, как муха, бьётся в эту темень.

Вживляет ночь и в красный глаз вина
Магические свойства амальгамы,
И страх от подсознательного дна
К поверхности вплывает вверх рогами.

Ночь – это день, оставленный в углу,
Где одиноко, призрачно и жутко.
Кровавый труп заката на полу.
Ночь – это наказанье, промежуток.

И полночь полубредит в полусне,
Своей пугаясь тени на стене.

Нырнув руками в норы рукавов

Нырнув руками в норы рукавов,
Он вынырнул по запонки запястий.
Чудачество – свободы торжество,
В котором для фантазий нет препятствий.

А фрак покроен чудеса творить.
Офраченный – в ночи иного века,
Где аморальной Эммой Бовари,
Луна плывёт за мышьяком в аптеку

Растратчицей, изменницей нагой,
Публичной, но с мечтательностью диска,
Что бел лицом и женскою ногой
На звёздном пляже для одной нудистки.

Скурив цигарку «Космос» фильтра до,
В полуподвальном ресторане страшном
Заказывал омара и «Бордо»,
Официанта на два века старше.

И «Рислинг», бывший в бочке пару лет,
И хек перемороженный до треска,
И шаткий стул на варварской земле
Чудак во фраке принимал, как в кресле.

Кривлялся электрический ансамбль,
У рта солиста выступала пена,
Но это было где-то – где-то там.
Ему с луной звучал ноктюрн Шопена.

На чай добавив франки к «итого»,
Он встретил на границе тьмы и света
Двух санитаров, ждавших фрак его,
Державших заведённою… карету!

О грусти клёны говорят