Человек в искусстве экспрессионизма

Герой спешит в центр города, над которым начинается чудовищная буря. «Солнце напоминало тусклый латунный диск, утонувший в толще испарений, а далеко на западе, над морем, пылала гряда облаков, словно утро превратилось в вечер…Постепенно, когда уже окончательно рассвело, небо приняло иной вид: белесые облака стали скручиваться и извиваться, как некие червеобразные существа, словно ими повелевали невидимые вихри, но при этом как бы топтались на одном месте. Казалось, вступили в бой какие-то воздушные монстры, выпущенные из космоса. Крутящиеся воронки, похожие на опрокинутые кубки, повисли в небесной выси; звериные морды с ощеренными клыками сталкивались в жестокой схватке и сжимались в грозовой ком. А на земле царило все то же мертвенное, зловещее безветрие». Духовная катастрофа продолжается беснованием городских толп: «Мужчины и женщины в религиозном исступлении срывали друг с друга одежды, с пеной у рта бухались на колени, возглашали: “Аллилуйя!” – и тут же отпускали непристойные шутки. Фанатичные монахи с истерическим хохотом до крови полосовали бичами свои голые спины. Тут и там, дико крича, бились и катались по мостовой припадочные».

Х. Штайнер-Праг.

Голем на фоне города. Иллюстрация к роману Г. Майринка «Голем». 1914

Одно из видений напоминает о нормальной, размеренной жизни, которая на фоне амстердамских кошмаров кажется райской: «В самой вышине кружили, атакуя друг друга, странные, похожие на крылатых рыб, сгустки тумана, ниже громоздились сверкающие белоснежными шапками горы облаков, а между ними в долине, освещенной косыми лучами солнца, был виден незнакомый южный город с плоскими крышами и мавританскими арочными проемами в стенах». Когда герой возвращается на свои пустоши, те представляются пепельными, а закат над городом – огненным. «Он опять погрузился в мертвую тишину лугов. Все поднебесное пространство было заполнено какой-то непроницаемой пыльной массой. Ощущение пустынности было настолько сильным, что, спеша домой, он слышал лишь шуршание сухой травы под ногами и шум в ушах. Позади лежал черный Амстердам, напоминавший в закатном зареве сгустки пылающей смолы»⁶.

И тут начинается буря. Майринк подчеркивает ее метафизический, духовный характер: «Между Фортунатом и деревом выросли взметнувшиеся до неба какие-то белесые столбы. Призрачными громадами они беззвучно двинулись к нему, оставляя на земле борозды вырванной травы, и устремились в сторону города. Эти смерчи миновали его без всякого шума, подобно безмолвным, коварным, смертоносным духам атмосферы». Налетает ураган и начинает разрушать весь окружающий пейзаж: «Через несколько минут вся округа исчезла в чудовищном облаке пыли и затем вновь показалась – изменившейся до неузнаваемости. По земле бежали валы белой пены, высоко в воздухе кружились мельничные крылья, оторванные ветром, а изуродованные мельницы пеньками торчали из земли». Ветер уносит фабричные трубы, надгробия с кладбища, превращает мир в подобие заштрихованной картины: «Церковные башни рушились одна за другой, ураган превращал их в столбы щебня и пыли, унося вдаль, где они становились лишь точками на горизонте и пропадали вовсе. Вскоре вся местность приняла вид картины, густо заштрихованной горизонтальными линиями – несущимися с невероятной быстротой прядями вырванной травы».

Разрушение кажется Фортунату закономерным: «Амстердам просто стесан, как размякший камень. Прогнившая культура стала грудой мусора». Он применяет вновь приобретенную способность отделять от себя духовное тело и смотрит на пейзаж другими глазами: «Взгляд упал на яблоню, которая, словно хранимая неисповедимым чудом, стояла, как и прежде, в полном цвету…Мир вокруг, несмотря на все опустошения, уже не был призрачной мертвой картиной, как прежде в подобных состояниях. Перед ним простиралась новая земля, охваченная дрожью пробуждения, набирала силу роскошная весна, словно доступное взору далекое будущее…А цветущая яблоня? Разве это не Хадир, Вечно Зеленеющее Древо?». В «объемном зрении» герою вновь является воскресшая возлюбленная, обладающая двойным обличьем богини Исиды и реальной Евы. «Комната и храм виделись с одинаковой ясностью. Подобно двуликому Янусу, Хаубериссер проницал взором два мира, земной и потусторонний, различая все черты и оттенки обоих»⁷.