Человек в искусстве экспрессионизма

Пьесы Виткация плотно населены фигурами, которые вступают в a-логичные, чудаческие или чудовищные отношения либо из страха, либо для власти. Фетишу господства – подчинения поклоняются в «Дюбале Вахазаре», мелкое тиранство царит в доме, где умирают и снова появляются Призраком («В маленькой усадьбе») или, пройдя трансформацию, являются с другим лицом и именем («Безумец и монахиня»). Впрочем, там, где все сдвинуто с места и никто своего места не знает, законное место, и надолго, занимает ирония, чаще – автоирония, еще чаще – прямая издевательская интонация. Причем, заметим, равно издевательская к любому сословному, социальному и прочему положению. В «Дюбале Вахазаре», казалось бы, высмеян так наз. человек из народа, который неожиданно высказался несвойственным себе языком: Первая баба (серый платок, лохмотья): Тут речь об угрозе полной девальвации всякой оценки фактов. /…/ Вторая баба (красный платок, лохмотья). Вот именно. В государстве шестимерного континуума любые критерии – вещь по сути своей… Первая баба. Да здравствует Гаусс!»⁷ Разумеется, Виткевич вкладывает в уста «баб» частички своей личной философской полемики с друзьями и врагами, поэтому в другой пьесе («Водяная Курочка») возможна совсем другая, трогательно-интеллигентская мизансцена: «Отец. Я всегда говорил, что ты артист… Дай-ка я тебя обниму. Сын. После. Сейчас у меня нет времени. (Стреляет себе в правый висок и падает на пол. Отец замирает, выпучив глаза; с аффектацией «О, какой артист погибает!»⁸).

И все же, как бы парадоксальны ни были речи или поступки действующих лиц, Виткаций не отказывает им в жизненности, он просто призывает нас не верить в их подлинность. Видимости вместо реальностей ради страха и власти – любимый мотив Виткевича. Из видимостей произрастают все их последствия – квази-любовь, квази-друзья, квази-жизнь. И – квази-смерть, которая никогда и никак не может стать в драмах Виткация реальной.

Однако и в его лишенном подлинности мире есть неотменимые константы: связи, неуничтожимые никакой социальной перетряской; к примеру, Хозяин и его Слуга (лакей, холуй, – в «Дюбале Вахазаре») или «невинное дитя», отданное в подчинение «тлетворному Дяде» («В маленькой усадьбе», – вспомним Маяковского: «Желает миллионер удочерить шестнадцатилетнюю!»).

Замятина-экспрессиониста и Виткевича-абсурдиста сближает многое. Это не вопрос о влияниях, просто какие-то близкие по смыслу идеи носились, по-видимому, в особенном воздухе начала 1920-х годов. Короткий и стремительный роман Евгения Замятина «Мы» похож на экспрессионистскую драму (а еще более – на экспрессионистский фильм) «высоковольтной» напряженностью каждой короткой главки, остротой неожиданных поворотов на виражах смертельной колеи, по которой несутся герои, накалом их страстей, наконец, «рубленым», покадровым сечением сюжета и монтажным принципом соединения отдельных главок-кадров; не говоря уже о таком «родовом» признаке экспрессионизма, как замещение человеческих имен – номерами.

Героя романа «Мы», который «все время шел в диком, перевернутом мире», многое мучает непостижимой нелепостью, и любопытно, что из этого многого кое-что объяснено, если вчитаться, в драмах Виткевича. И почему «низшие касты не должны расходовать время /…/ на чтение книг»⁹. И почему наступило такое время, когда шекспировскими страстями уже никого не проймешь. И почему, наконец, «хотя нелепые, безумные коллизии необходимы драматургу», теперь уже «требуется иной род безумия и насилия».

Время несло в себе, как тлеющий уголь, боль нарывавшего конфликта между разбалансированными частями общества, порождая его абсурдные искривления.

И трагически погибший русский экспрессионист Евгений Замятин, и так же трагически ушедший из жизни польский драматург-абсурдист Виткаций и – позже – английский писатель и парапсихолог Олдос Хаксли («О дивный новый мир!») нащупали под множеством облачений и масок, под кожей своего времени, некий фантом: фигуру, персону, квази-героя.

Однако квази-герой Виткевич не сразу начинает кое-что понимать о себе. Ему помогает магическое «если». Если он интеллигентская богема, то внутренне пуст, самонадеян, труслив; если «человек во френче» (таких много у Виткация, потому что таких было много в жизни), то грубо-агрессивен; если нянька или кухарка – тупица; если Герцогиня де ля Трефуй, то обязательно «брюнетка испано-румыно-венгерского типа, демон первой категории» (но может быть и «льняной блондинкой с ангельским видом»). Эти самообнаружения и саморазоблачения условны, но они действуют как экзорцизм: изгоняет дух ненавистной Виткевичу «неопределенности», «расплывчатости» психологического театра, вызывая к жизни угаданную им фигуру: объект, а не субъект события. Марионетку. В пьесе «Водяная Курочка»: