Человек из раньшего времени

– Царские – не помогут, это верно. Хотя б потому, что Его Величество, находясь в Могилеве, палец о палец не ударил, чтобы повесить меня, Шульгина, Милюкова, Львова, Кирпичникова и прочую шваль, которая подумала об измене в дни февраля. Поверьте мне, прояви он здесь больше настойчивости и последовательности – пусть не как его тезка, но хотя бы как папа, который, помнится, отправил Вас за мысли, ныне приведенные вышеперечисленными мерзавцами в жизнь, на пожизненный срок – и ничего бы этого не было. Каждый бы занимался своим делом – Вы сидели бы в тюрьме, народ бы пахал землю, депутаты заседали в Думе, и все были бы счастливы.

– А Вы, Шульгин, Милюков и прочие названные – болтались бы на виселице.

– Неважно. Опять-таки по Тургеневу. В масштабах России всем бы от этого было только лучше…

– Вы меня извините, но Вы кажетесь мне сумасшедшим.

– Почему? – в искреннем недоумении вскинул брови Корнилов.

– Потому что путь царизма никуда не вел, и это очевидно как теперь, так и тогда. Страна нуждается в реформах!

– Возможно, но не в таких. Внушить батраку, что он господин – это не реформа. Это трагедия и для батрака, и для господина. Для господина чисто физическая, он умрет, и только. А вот батрак некоторое время будет думать, что он и впрямь власть предержащий. Но история, природа и законы Божьи – это Вам не баран начхал. Они все равно возьмут свое – рано или поздно. Историческая справедливость – как единственно существующая категория – все равно восторжествует. Все вернется на круги своя. Батрак станет пахать землю, а господин – стегать его кнутом. Трагедия же этого батрака будет состоять в том, что он всю жизнь будет свято верить в предательство и гибель идеалов, проклиная всех и вся на своем пути, и не понимая в то же время, что не его обманули, а он сам захотел и позволил себя обмануть. Не будет исхода этому гневу – кнут господина будет занесен над ним 24 часа в сути, 7 дней в неделю – и станет он точить его изнутри. Может, и настанет еще час в истории, когда не плуг, а пулемет окажется у него в руках – ненадолго, опять-таки. И первый, кого он убьет, будет его вчерашний товарищ – тот, кто этой химерой сделал его несчастнейшим из людей.

Бубецкой с молчаливым осуждением смотрел на своего собеседника. Он не мог поверить в то, что слышал – не может русский генерал так ненавидеть народ, который сам же защищает, не может желать ему смерти.

Корнилов улыбнулся:

– Вам, должно быть, неприятно все это слышать? А вот вспомните Вы меня, когда освобожденные Вами же батраки да крестьяне Вас же на вилы и подымут… Я не снимаю с себя ни капли ответственности, я вернее всего, буду после Вас следующим. Но я хотя бы знаю это. Что ж, теперь и Вы знаете… Предупрежденный – вооружен!

Беседа с новым командующим произвела на Бубецкого тягостное впечатление. С тяжелыми мыслями покинул он кабинет в ставке и пошел с папиросой в зубах в сторону подвижного состава, на котором спустя несколько минут генерал Брусилов должен отбыть в Петроград.

«Уж не поехать ли мне с ним?» – подумал Иван Андреевич, представив, насколько тяжело будет ему работать с вновь назначенным командующим. Перед ним стоял не то, чтобы далекий от революции человек, но кое-где и враждебный ей, и опасный для нее. И если этого не понимает Керенский, то он, Бубецкой, понимает это очень хорошо.

Вдруг сзади его окликнули.

– Иван Андреевич?

Он обернулся – его нагонял Савинков.

– Быстро пошли, не догнать.

– Ага, убежать хочется.

– Никак с новым командующим поговорили?

– Имел такую неосторожность.

– И как? Впечатлило? – ухмыльнулся Савинков.

– Керенский ослеп? Или плохо соображает?

– Ну будет, не пылите. Такие люди сейчас фронту нужны – сами понимаете, наступление на носу, а боевой дух на нуле и расхлябанность повсеместная. Может, хоть ему удастся как-то привести солдат в чувство?

– Ну да. Особенно после того, как их полгода из этого чувства выводили.

– Что верно, то верно, много ошибок допустили на начальной стадии. Но ничего не поделать – работать над ними надо, и для этого-то и нужны Корнилов и такие как он. Я разделяю Ваши эмоции, я человек революции ничуть не меньше Вашего, а то и больше. Но так же, как и Вы связан властью по рукам и ногам – и понимаю, что иногда, чтобы в целом следовать идее государственной политики, ее духу, нужно чем-то жертвовать… Да, кстати, Вы ведь наверное не знаете меня совсем… Вот, – Савинков вытащил из внутреннего кармана френча маленькую книжечку и протянул ее Бубецкому. На обложке Иван Андреевич прочел: «Б. Савинков. Конь бледный. Повесть».

– Однако, – уважительно кивнул головой князь, – Вы еще и литератор? Приятно видеть в наших одичалых местах образованного человека.

– Благодарю, но я не это хотел сказать, – зарделся Савинков. – Я принимал участие в подготовке покушения на великого князя Сергея Александровича в 1905 году, мне чудом удалось избежать суда. Эта книга – о Каляеве, исполнителе смертного приговора. Я неслучайно тогда на перроне сказал о биографии. Ваша мне известна, а моя – теперь у Вас в руках…

Оба улыбнулись.