Чаща

– Ну, дело не только в этом, – сказал Уинтон. – Похоже, Жирдяй направлялся совсем не в ту сторону, куда собирались мы – не в Большую, то есть, Чащу. Он мог нарочно путать следы, только я думаю, он прибывал в таком смятении, что единственной его мыслью было убраться подальше от нас, и не важно, в какую сторону бежать. И я не поменял мнения, что Коротыш выведал верно насчет того, что прочие двинули в обход Ливингстона в Чащу. А мы вернулись сюда за лошадьми, поскольку пораскинули, что мертвым они уже не нужны, а нам пригодятся – в дороге сможем продать их или на что-нибудь выменять.

– Коротыш не отличит дерьма от дикого меда, – с натугой, точно его сейчас вырвет, сказал Юстас. – Он из тех, кто не поймет разницы, даже будь он пчелой.

Теперь проснулся и Спот. Привстав на своей медвежьей шкуре, он спросил:

– Не кофе ли это я почуял?

На этом месте спор прервался, и мы приступили к завтраку, попили кофе, и настроение понемногу стало улучшаться. На полный желудок и с горячим кофе у незадачливых охотников ситуация понемногу разрядилась.

Мы собрали в дорогу необходимые припасы, взяли всех лошадей и привязали их позади своих скакунов, чтобы ехать караваном, и отправились в путь. Еще прихватили все оружие, которое нашлось у мертвецов, набив им свои седельные сумки. В отдельный тюк собрали ружья, которые лежали в задней комнате, – дробовик двенадцатого калибра со скользящим цевьем, старый винчестер и несколько однозарядных ружей для охоты на белок. Часть мы рассчитывали продать, а что-то оставить себе. Понемногу я уже свыкся с тем, что мы нарушали закон. Тем более с нами был шериф, который делал то же самое, и должен с прискорбием признаться, что угрызений совести больше не чувствовал.

По пути Боров то и дело нырял в кусты, распугивая птиц. Это напомнило мне времена, когда совсем мальчишкой Па брал меня охотиться на голубей, перепелов и прочую пернатую дичь.

Только припомнил я не беззаботную радость детских дней с отцом, а случай, когда подстрелил птицу из дробовика, и она упала с переломанным крылом, широко открывая клюв за глотком воздуха. Меня порадовал удачный выстрел, но стоило подойти ближе и увидеть боль и смятение в птичьих глазах, этот ее открытый клюв, и мне мгновенно стало плохо, как никогда раньше. Я стоял и смотрел на птицу, пока не подошел Па, и тогда спросил: «Мы не сможем залечить ей крыло, чтобы она поправилась?»

Подобрав птичку, он с хрустом свернул ей шею, и птичка затихла. «Нет, – сказал он. – Крыло ей не залечить, и она не поправится».

Все так и случилось. Вечером мы поужинали этой птичкой вместе с другими, которых подстрелили. Конечно, те люди совсем не были птицами, и уж точно мы не собирались их съесть. Ничего общего с охотой на дичь. Я убеждал себя, что против вооруженных людей, собравшихся нас убить, выбора не оставалось. Только внутри настойчиво терзало то же чувство, что и с птицей, правда, сильнее и глубже. Я все время видел Кэти с ее открытым ртом, из которого текла кровь, с глазами, где застыли боль и изумление, совсем как у той птицы. И, пусть она защищала человека, похитившего мою сестру, на душе лежала тяжесть. Я знал, что тогда на фактории перешел на темную сторону. И совсем не важно, что меня побудило, просто что-то сильно надломилось внутри. Я стал куда ближе к Сатане и дальше от Иисуса, чем когда-либо. И мои старые страхи насчет того, как я согрешил, онанируя в туалете, сразу же отошли на второй план. Тот мой воображаемый Бог, который наблюдал за мной с картинкой женщины в исподнем из «Сирз и Робак», не держал свечку, когда я убил человека и смотрел, как он медленно умирает, а потом позволил Борову обглодать его лицо.

Примерно в три часа пополудни, если смотреть по солнцу, мы наткнулись на пегую, что помогла Жирдяю смыться. Сильно хромая, лошадь бродила вдоль дороги. Спот быстро слез со своего мула – поглядеть, что случилось.

– Пот на ней почти высох, – сказал он. – А нога сломана. Попала, видать, в кроличью нору. Уже ничего не поправить.

Он взял одно из тех ружей, что позаимствовали на фактории, зарядил и повел лошадь в лес. Спустя недолгое время мы услышали выстрел. Потом Спот вернулся.

– Хорошая была лошадка, – сказал он. – Очень было жалко.

– То есть Жирдяй где-то неподалеку, верно? – сказал я.

– Может статься, или же его нет и в помине, а лошадь споткнулась и сбросила его, а он так и не поднялся. Либо поднялся и уковылял подальше, – сказал Юстас. – Если пот на лошади высох, он может быть уже далеко. Надо тут осмотреться, вдруг найду какой след.

Юстас спешился и привязал лошадь к кривому деревцу.

– Удачно тебе осмотреться, – сказал Коротыш.

– Пошел на хрен, – сказал Юстас и исчез в лесу.

– Отправился искать бутылку с запиской от Жирдяя, – сказал Коротыш. – Что-то вроде: «Я примерно в двух милях отсюда, слева от большого дуба, валяюсь в грязи мертвый».

– Ладно, не напирай, – сказал Уинтон. – Он неплохо справляется. Ночью выслеживал Жирдяя лучше, чем мог бы любой из нас.

– Верно, – сказал Коротыш. – Только никто из нас не считает себя следопытом. И потом, без моих наездов он слишком возгордится.