Читаем Будущее ностальгии полностью

Наш петербургский экскурсовод — Парнок, неудавшийся герой романа. Парнок получает прозвище «последний египтянин»; возможно, он также является последним из петербуржцев. Он является неприглядной версией бодлеровского фланера, чья единственная «любовь с последнего взгляда» — его родной город. Парнок принимает участие в городском карнавале и оказывается насильственно разоблаченным. Процессия, которая проходит через всю повесть, является не революционной демонстрацией, а шествием головорезов-линчевателей. Парнок пытается спасти свой город от грабежей и разрушений и в конечном итоге заражается петербургской инфлюэнцей. Маргинальный герой становится последним Дон Кихотом опустошенного Петербурга, единственным, кто бросает вызов разрушению. В советские времена защитники мечты о Петербурге стали маргинализованными жителями города, иммигрантами, которые лелеют мечту о петербургской культуре и пытаются сохранить ее вопреки всем невзгодам.

Стакан кипяченой воды не может спасти от горячечного бреда петербургского гриппа. Революционный город заражен, как и его жители. Как и в случае Шкловского, попытка «рассказать правду» заканчивается как аллегория невозможности говорить правду в лихорадочное время революции. Невозможно исключить самый последний — зараженный слой из города и созерцать его «голую правду», так как нет возможности спасти город. Однако в конце Мандельштам сопротивляется апокалиптическому искушению. Лихорадка петербургского гриппа дает момент вдохновения в утреннем свете Aurora Borealis[369], преобразуя заражение в соединение с городом. Образ мифического космополиса Петрополя-Александрии, города мировой культуры, преследует лихорадочный постреволюционный Петроград, но этот невидимый город должен постоянно открываться через творческие акты и коллективные сны. Мандельштамовская «тоска по мировой культуре» — это не ностальгия по единому канону, а тоска по общей творческой культурной памяти, которая разворачивается как веер на маскараде. Эта ностальгия не ретроспективна, а перспективна. Это образ мышления поэта, который является одновременно радикальным и традиционным, модернистским и классицистическим, придерживающимся парадоксальной веры в то, что «классическая поэзия — это поэзия революции»[370].

Мандельштам, певец Петрополя, в конце концов лишился возможности жить в Ленинграде из-за отсутствия «регистрации», учрежденной при Сталине. В 1930 году он написал стихотворение под названием «Ленинград», где два имени города — Петербург и Ленинград — находятся в конфликтном диалоге. Это стихотворение станет гимном общины хранителей Петербургской памяти на следующие пятьдесят лет.

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.Ты вернулся сюда, так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей,Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.Петербург! Я еще не хочу умирать!У тебя телефонов моих номера.Петербург! У меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок,И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных[371].

Где же разворачивается действие стихотворения? Где-то на пороге дома. Не совсем ясно, является ли поэт преследуемым жителем коммунальной квартиры или нежелательным гостем, по какую сторону от порога он находится. Он боится ареста и в то же время уже чувствует себя арестованным в своем собственном доме, который больше не является его домом. В пространстве стихотворения есть пространство перехода, ничейная земля с черными лестницами и темными коридорами с дверными цепочками и вырванными с мясом звонками на дверях, которые ведут в переполненные коммунальные квартиры. Темпоральный разрыв здесь соответствует пространственному. «Петербург» уже не ностальгическое пространство, а только призыв, заклинание, утратившее свои магические свойства. Петербуржец в Ленинграде — чужой поэт в чужом городе. Стихотворение воспроизводит некоторые образы из «Египетской марки», но здесь метафоры детской болезни приобретают гнусные коннотации, и урбанистическое прозрение больше не кажется возможным.

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»

Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами
Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами

Эта книга — увлекательная смесь философии, истории, биографии и детективного расследования. Речь в ней идет о самых разных вещах — это и ассимиляция евреев в Вене эпохи fin-de-siecle, и аберрации памяти под воздействием стресса, и живописное изображение Кембриджа, и яркие портреты эксцентричных преподавателей философии, в том числе Бертрана Рассела, игравшего среди них роль третейского судьи. Но в центре книги — судьбы двух философов-титанов, Людвига Витгенштейна и Карла Поппера, надменных, раздражительных и всегда готовых ринуться в бой.Дэвид Эдмондс и Джон Айдиноу — известные журналисты ВВС. Дэвид Эдмондс — режиссер-документалист, Джон Айдиноу — писатель, интервьюер и ведущий программ, тоже преимущественно документальных.

Джон Айдиноу , Дэвид Эдмондс

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
Политэкономия соцреализма
Политэкономия соцреализма

Если до революции социализм был прежде всего экономическим проектом, а в революционной культуре – политическим, то в сталинизме он стал проектом сугубо репрезентационным. В новой книге известного исследователя сталинской культуры Евгения Добренко соцреализм рассматривается как важнейшая социально–политическая институция сталинизма – фабрика по производству «реального социализма». Сводя вместе советский исторический опыт и искусство, которое его «отражало в революционном развитии», обращаясь к романам и фильмам, поэмам и пьесам, живописи и фотографии, архитектуре и градостроительным проектам, почтовым маркам и школьным учебникам, организации московских парков и популярной географии сталинской эпохи, автор рассматривает репрезентационные стратегии сталинизма и показывает, как из социалистического реализма рождался «реальный социализм».

Евгений Александрович Добренко , Евгений Добренко

Культурология / История / Образование и наука

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология