Будущее ностальгии

Обычно принято воспринимать советский период города как эпоху упадка. «Если же Петербург не столица, то — нет Петербурга», — писал Андрей Белый в канун Октябрьской революции. Однако мрачное предчувствие художника оказалось не пророческим. В 1918 году большевики перенесли советское правительство из Петрограда в Москву. Этот шаг был вызван не только соображениями военной стратегии, но и новым геополитическим мышлением, которое ставило центр российского абсолютизма, а не маргинального европейского города, во главу угла постреволюционной большевистской идеологии. Однако именно в то время, когда Петроград-Ленинград перестал быть столицей Российской империи и утратил для Москвы политическое значение, петербургский миф приобрел новую жизнь, став духовной отдушиной советских отщепенцев, местом, где, по крайней мере, была возможна ностальгия по мировой культуре. Если в XIX столетии абстрактное, преднамеренное, вымышленное качество Санкт-Петербурга показало себя неприемлемым и бесчеловечным, то в XX веке эта литературная потусторонняя и меланхоличная красота сделала Ленинград более пригодным для жизни. Так, великий литературный двойник города превратился в своего рода утопический оазис, дом «в черном бархате советской ночи», если перефразировать Осипа Мандельштама[340].

Несмотря на статус колыбели революции, город стал персоной нон грата в сталинские времена. Это особенно сильно проявилось в период политических чисток и «ленинградского дела» в 1930‑е годы после убийства Кирова, затем — в годы блокады, в антикосмополитической кампании позднесталинского периода и советской политике последних десятилетий, направленных на превращение Ленинграда в провинциальный советский город с вновь переселенным сельским населением, сильной военной промышленностью и усердным КГБ, «великий город с областной судьбой»[341]. Ленинград и «Питер», интимное неофициальное название города, сохранившееся в советский период, представляли разные типы менталитета и часто противоречили друг другу. Во время перестройки оппозиционная мечта о демократическом городе была воспринята первым демократически избранным мэром города Анатолием Собчаком: политическая кампания и план обновления города у него были основаны на возрождении Петербурга. Через десять лет после переименования все еще продолжалась дуэль между двумя городами, Ленинградом и Петербургом.

Центром этой главы станет генезис «острова Петербург»[342] — мифического европейского города-государства — и внутреннего эмигранта-изгнанника в советский период. Город, названный «окном в Европу», теперь хочет стать воротами. «Европа» для Петербурга — как подлинная историческая принадлежность, так и контркультурная мечта, которая — с ее особыми защитными механизмами и с неповиновением — процветала в советские времена.

Петербург-Петроград-Ленинград — город уязвленной гордости. В отличие от Москвы и Берлина, у города мало шансов стать крупной строительной площадкой XXI века. Здесь урбанистические жесты происходят в ином масштабе; они более интимны и менее грандиозны. Если в Берлине исторический центр — это шрамы и пустые пространства, то в Петербурге — это густонаселенное тело города, страдающее от внутренних болей. За великолепными фасадами находятся разделенные на много частей коммунальные квартиры, убогие жилые помещения, разваливающиеся проходы и темные дворы. Петербургская тоска раскрывается подобно игре в прятки, в которой участвуют фасады и интерьеры, восхитительные панорамы и развалины. Фасад — это не просто хрупкое прикрытие для ютящегося внутри зданий убожества, а память об идеальном городе, Атлантиде мировой культуры, — мечта о свершившейся утопии. Для многих местных жителей исторические петербургские фасады превратились в частную архитектуру их мечтаний; экстерьеры стали неотъемлемой частью жизни людей и оказались для них чем-то намного более близким, чем нищенские интерьеры их собственных квартир.

Осип Мандельштам писал, что жизнь петербуржца — это «повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла, из горячего лепета одних отступлений, из петербургского инфлюэнцного бреда»[343]. Действительно, пустота, стекло и бред являются важной частью городской жизни, не менее важной, чем камни. Город — это отражение и преломление стремлений и надежд, а не место для тотальных воспоминаний и гигантской вымышленной реконструкции в стиле Новой Москвы. Однако петербуржцы не разделяют самокритики осторожных берлинцев и их подозрений по отношению к исторической архитектуре. Петербург остается беззастенчиво нарциссическим, влюбленным в себя — вопреки всем невзгодам.