Будущее ностальгии

Хоффманн-Акстельм не выступает за уничтожение Дворца Республики в целях сохранения топоса Городского дворца. Скорее, он предлагает, чтобы в новом критическом проекте реконструкции два объекта сосуществовали, терпели друг друга и через это сосуществование делали друг друга читаемыми для зрителя. Это всегда будет вызовом, непреодолимой задачей; вместо того чтобы прикрыть разрушения, этот прием позволит оставить раны прошлого открытыми. Однако Хоффманн-Акстельм не скрывает своего пристрастия к Берлинскому городскому дворцу. Кажется, для него Дворец олицетворят не подлинную историю Германии, а исторический потенциал, который мог бы реализоваться, если бы возобладали просвещенный рационализм и городская учтивость. В этих возможностях историк видит новое начало. В конце концов, быть может, существует способ избежать ультрателеологического подхода, который стал преобладать в изучении истории Германии: ретроспективная реконструкция истории трех последних столетий — Пруссии и других германских государств как последовательности, неизбежно приводящей к нацизму. Хоффманн-Акстельм хотел бы, чтобы Дворцовая площадь стала местом общей памяти о Востоке и Западе и о «третьем городе», который не разделен и никогда не имел стены (или, скорее, имел общие стены). Эта критическая реконструкция, ориентированная на конкретный объект, стремится к утопическому измерению. Кирпичи замка — это предметы, из которых строятся мечты. Так Хоффманн-Акстельм выступал за воссоздание Берлинского городского дворца. Тем не менее эмоциональная теплота здания, которую он с такой любовью описывал, вероятно, зиждется на его зримом отсутствии.

Дворец Республики

Никому еще не приходило в голову сравнить геометризованный Дворец Республики из стекла и бетона с сердцем или душой берлинцев. Но это место тоже стало дворцом сувениров. Я начну со своих собственных. В 1976 году мы с мамой отправились в Восточную Германию. Это была наша первая поездка «на Запад» и первое пересечение советской границы. Мы отправились в Дессау, чтобы навестить подругу моей матери, вышедшую замуж за восточногерманского офицера, который учился в военной академии в Ленинграде. Там, в Дессау, мы увидели первую модернистскую руину, школу Баухаус, символ интернационального авангарда, — закрытую, огороженную и выглядевшую как пустой провинциальный склад с облупившейся краской, которая некогда была белоснежной. Мы поехали в Дрезденскую галерею и полюбовались ее сокровищами, «восстановленными, несмотря на империалистические разрушения». Мы посещали магазины одежды так, как если бы это были музеи, и вместе с группой советских жен военных глазели на все возможные куртки и сапоги, доступные немецкому народу. К нам относились с прохладным нетерпением, как к убогим варварам с дурными манерами. С новым другом я сбежала на неофициальную домашнюю дискотеку, где мы танцевали под рок-музыку из Западной Германии, которую наш представитель принимающей стороны строго запретил слушать. В Берлине мы ходили по Унтер-ден-Линден, в шесть часов вечера выглядевшей заброшенной и пустой, перешептываясь про стену — еще одно из невысказанных восточногерманских слов. Мы были остановлены полицейским, вежливо проверившим наши документы. Короче говоря, мы столкнулись со всем тем, что в ретроспективе показалось бы типичным ощущением посещения Восточной Германии.

Самой впечатляющей была наша поездка на Александерплац и Маркс-Энгельс-Плац с недавно построенным Дворцом Республики. Никогда еще мы не видели подобного триумфа архитектуры модернизма, которая лично для меня воплощала Запад. У здания были окна из тонированного стекла, которые говорили об экзотических местах и сулили неведомые перспективы. Дворец был открыт для публики и казался более демократичным, чем российские правительственные здания. Именно в этом дворце мы попробовали наш первый западный напиток: охлажденный апельсиновый сок, один на двоих, именно столько мы себе смогли позволить. (Как и многие советские туристы, мы, кажется, в тот день не заплатили за билет на поезд до Берлина, о чем я теперь вспоминаю с искренним сожалением.)