Будущее ностальгии

«Сайгон» был одновременно пародией на советскую пропаганду в новостях и ссылкой на западное антивоенное движение. Как отмечает Елена Здравомыслова, ведущий социолог Санкт-Петербурга и бывший завсегдатай «Сайгона», «Сайгон можно воспринимать как постоянную сидячую форму коллективного действия, которая была хорошо известна со времен студенческих протестов 1970‑х годов». Какое же именно «коллективное действие» происходило в «Сайгоне»?

Сайгоновцы называли себя системой, то есть системой, параллельной советской. Тем не менее то, как сленг заимствует слова из официального лексикона, как в случае с именем кафе, так и формой коллективности, является показательным. Чтобы понять коллектив, представленный «Сайгоном», нужно выйти за рамки противостояния «тоталитарного» и «диссидентского» существования во времена позднего советского социализма и вместо этого думать о терминах «серой зоны» субкультуры или ниши внутри системы — системы в системе. Здесь была параллельная система, но, как и в геометрии Лобачевского, параллельные линии иногда пересекаются. Эта система не создала манифест или политическую партию; у нее не было четко сформулированной программы; скорее, она сыграла свою роль в неписаных практиках повседневной жизни[390].

Система «Сайгона» была основана на определенной эстетике повседневного поведения, которая была раздражителем для советской системы как таковой и разъедала ее проявления тоталитаризирующего характера. Сайгонское формирование «я» было формой советского дендизма, но в отличие от своего предшественника было больше связано с утонченной эстетизацией уродства и антиэстетикой повседневной жизни. Бодлер однажды определил дендизм как форму современного героизма; для него денди был безработным Гераклом новой эпохи. Сайгоновцы были героическими в своей антигероической самопрезентации, но они тоже думали о себе как о своеобразных аристократах духа, которые маскировались под люмпен-пролетариат[391]. «Сайгон» был противоположностью советских институтов. Здесь люди могли отбросить свои профессиональные роли и играть по разным правилам в альтернативном карнавальном мире. Система была государством в государстве со своими знаменитостями и ритуалами; но это была открытая система, воплощенная даже в обстановке временного размещения кафе. «Сайгон» не был эксклюзивным клубом, совсем наоборот. Здесь богема, студенты, поэты, преступники, прохожие, продавцы антиквариата, торговцы черного рынка, распространители самиздата, гости Ленинграда и кагэбэшники под прикрытием смешивались в общей толпе и занимались своими собственными делами. Атмосфера представляла собой редкую смесь близости и относительной анонимности.

В консервативной предсказуемости советской повседневной жизни существование «Сайгона» было в некотором роде неожиданностью. Когда вы приходили в «Сайгон», то никогда не знали, где, когда и с кем закончится ваш вечер. «Сайгон» был порталом в альтернативную топографию города. Люди выходили из «Сайгона» на улицу, а затем направлялись в другое кафе или в чью-то «свободную квартиру». Прерогативой клиентов «Сайгона» было избыточное свободное время. Сайгоновцы не были заняты целеустремленным построением карьеры и часто имели неполную занятость в советских организациях. Они существовали на периферии; они притворялись, что работают, а власти притворялись, что платят им. Сайгоновцы балансировали на грани советского законодательства. Мы помним, что причинами ареста Бродского были «тунеядство и безделье» — именно то, что молчаливо поощрялось в «Сайгоне». В «Сайгоне» существовало нечто эзотерическое, или, по крайней мере, люди хотели верить в это. Здесь был маленький культ «непризнанного гения» любого автора, чей талант никогда не получал полной реализации, а лишь проявлялся намеками между стаканами портвейна. От культуры поэтов ленинградское подполье двигалось к рок-культуре со своими героями-звездами — Борисом Гребенщиковым и его группой «Аквариум». Ранняя лирика Гребенщикова смешивает «Битлз» с Ахматовой и капелькой ленинградского буддизма. Рок-фестивали стали продолжением культуры «Сайгона» с микрофоном в руках.