Бранкалеоне

Он не был ни первым, ни последним животным, которое, видя себя превознесенным, полнится спесью в помыслах, словах и делах. Он не желал, чтобы какой-нибудь конь к нему приближался, даже и для неких любезностей, почитая себя важнее, а потому лягал их и показывал им зубы, хотя часто получал от них удары, и весьма болезненные. Кроме того, часто поднимался ему в мозг некий дым, из-за которого он иной раз не хотел, чтобы трогали его конюхи, они же по этой причине изливали на него тысячу шуток и издевательств. Не проходило и дня, чтобы не щелкали его по носу[133], что повергало его в отчаяние, тем более что он помнил, что отправляет в доме должность звездочета и хозяин много им доволен. Еще возрастали эти муки при виде того, что пса, не несшего службы в доме и ни к чему не годного, много ласкали и хозяин, и все прочие. И с крайней горечью жаловался он на своего хозяина, почему тот не заставляет являть ему уважение, как делает для коней и в особенности для пса. Поэтому, когда хозяин приказывал вывести его для предсказаний, он открывал рот, чтобы все ему объявить, но не выходило ничего, кроме громкого рева[134], так что, к вящему его огорчению, хозяин ничего не понимал.

Однажды, когда стоял он в стойле, одолеваемый печальными думами, в глубоком унынии и скорби, пришел туда помянутый пес, как делал иной раз, когда припадала ему охота, и, приметив его выражение, меланхолическое и тоскливое, приветствовал осла и молвил так:

— Добрый день, синьор астролог (так звали его все), куда унесся ваш мозг? Может, странствует в области астрологии? Пожалуйста, коли есть у вас что новое, поделитесь со мной.

Тот приободрился от такого приветствия и, зная этого пса за животное весьма дружелюбное, захотел обнаружить пред ним свое уныние, дав выход скорби, снедавшей ему утробу. В самом деле, для измученного нет лучшего лекарства, чем излить сокрытую печаль, поделившись ею с другом. Потому он отвечал так:

— Друг мой, я знаю, что ты один в этом доме мне дружествен, а потому хочу открыть тебе тайны моего сердца. Знай, что не астрология увлекла мой мозг, как ты полагаешь, но другие помыслы его тревожат и едва не вытягивают у меня из головы. Как это возможно, что я сделался предметом неприязни в доме, где вместе с богатством должна бы царить благосклонность? — я, повторяю, исполняющий столь знатную должность и служащий хозяину в таких делах, в которых никто другой услужить ему не может! Мало того что не сыщешь ни единого, кто выказывал бы мне уважение, но все мне враждебны, непрестанно шутят надо мной и издеваются, как тебе известно. А что меня больше всего угнетает, так это зрелище того, что хозяин не беспокоится, как мог и должен бы, об этих тягостях, — более того, кажется, что мои муки доставляют ему удовольствие. Не знаю, что он такое, какие мысли имеет на мой счет и чего я могу от него ждать, ибо он не обращает на меня ни малейшего внимания, а я, как-никак, животное порядочное и отправляю мою должность безукоризненно. Когда, братец (прости, если скажу что-нибудь для тебя обидное), я наблюдаю такое доброе с тобой обращение и вижу, что нет у тебя никакой службы в доме, я изумляюсь и огорчаюсь одновременно — не оттого, что завидую твоему благополучию, но оттого, что вижу, что моей ценности, службе и заслугам не отдают должного. Будь проклята скудная ласка, какую хозяин оказывал мне сверх обычного попечения! Скажи мне, откуда, по-твоему, это берется? Какой способ ты сыскал, чтобы привлечь к себе благосклонность? Помоги мне, прошу, и советом, и каким-нибудь средством, чтобы я ободрился в таковой печали.

Пес немало сочувствовал мессеру астрологу, которого почитал другом, а так как тот с такою доверенностью открыл пред ним свои тайны и просил у него помощи, он захотел утешить его, а вместе и подать ему совет. Того ради он отвечал ему следующим образом: