Борисов-Мусатов

Пюви де Шаванн написал, по признанию критики, «самую потрясающую» фреску. Пюви де Шаванн умрет через год, и весть об этом облетит Европу, весь художественный мир. И фреска, написанная в год отъезда Виктора Мусатова из Франции, окажется как бы завещанием мастера. Ночью, стоя на высокой террасе, на каменных плитах пола (справа серые ступени освещены оранжевым пламенем светильника), Женевьева в предчувствии близкого конца прощается со своим Парижем. Неподвижна высокая фигура Женевьевы, левая рука коснулась в задумчивости белого, залитого лунным светом платка, наброшенного на голову и плечи. В спокойной лиловой выси светится лунный диск. Спокойно-стройным нагромождением охристо-карминных крыш и высоких башен спит город, не подозревая, что великая минута прощания длится сейчас над ним. Фотографию этой фрески Виктор увезет домой в Саратов, и она всегда будет перед его взором, настраивая на воспоминания, на высокую печаль.

Но пока Пюви еще живет где-то рядом, в своем домике на пляс Пигаль — на веселой пляс Пигаль, прославленной ночными ресторанами, шумными оркестрами, напевами шансонье. Здесь же, в одном из ресторанов, пройдет прощальная пирушка кормоновцев по случаю проводов Мусатова на родину. Они вспомнят, как однажды чествовали на совместном ужине Кормона, сидевшего и кутившего с ними на равных. Как произносили речи, и Кормон внимательно слушал их, говоривших по-русски, — ни слова не понимая… Как вдруг тот же их щегольской «Муська» со сбитым набок галстуком-бабочкой, с развеселым прищуром глаз вскарабкался на длинный стол и ловко прошел меж приборов, чтобы чокнуться с растроганным Кормоном! И вот наступает прощание с Мусатовым. И, подняв бокал вина, виновник торжества даст им слово быть верным товариществу и не щадить себя, работая ради «родного художества».

Все это будет вскоре, потому что душа уже окончательно там, где притихший маленький Саратов прильнул к голубой быстрине Волги. Где все выбелено летним зноем и вдали от городского шума, от всяческого веселья шелестит под слабым ветерком трава Плац-парада. Где сад его детства в творческих снах превращается на полотне в символический сад жизни, в образ цветущего мира. Где он писал по памяти даже вроде бы натурные этюды — парижских кафе и Эйфелевой башни.

Он рвался теперь домой — «туда, где меньше людей, где все проще и чище». «Отсюда надо уехать… — писал Виктор о загранице. — Уехать куда-нибудь в глушь, в Россию, в деревню, на лоно природы, на берега Волги и прожить там всю жизнь, отдаваясь искусству, не слыша, не видя, не зная ничего об европейском искусстве. Здесь надо приобресть только знание и опыт в рисунке…» «…Каждое утро, торопясь в ателье, — рассказывал он Лидии Петровне Захаровой, — на бульваре мимоходом покупаю на два су ландышей и держу их в кармане. Их запах напоминает мне наши русские простенькие рощицы с прохладными тенистыми прогалинами, где эти ландыши растут…» И даже в шуточных неловких строфах посвящений одной из приятельниц высказывала свою тоску его волжская душа:

Люблю я глаз твоих лучистое мерцанье,
В устах твоих люблю я букву «о»,
Когда ты скажешь, например, хоть слово «молоко»,
О родине в речах твоих люблю воспоминанье.

Предчувствие гармонии

Глава I

1

«Дорогая Лена. В то время как ты получишь это письмо, я уже переплыву море… Сегодня поклонился Мадонне Рафаэля…» В прорезь почтового ящика на двери саратовского дома почтальон опускает одну за одной открытки из Дрездена и Берлина, и все чаще они адресованы четырнадцатилетней сестре. И вот уже 20 июня отправляется открытка с видом храма Василия Блаженного: «Вчера, наконец, добрался до Москвы. Красивый город удивительно. Даже в Европе таких нет…»

Во второй половине июня 1898 года Мусатов появляется в родном городе и по-новому оглядывается вокруг. На родине хотелось найти уют, покой и доброту привычного с детства уклада, хотя трудно идеализировать даже «семейный мир» среди родни. Агриппина и Федор Егорович поселятся на Аничковской — родной для Мусатова улице, и доходы с квартирантов, живущих в доме на Плац-параде, по-прежнему будут делить с матерью и Леной. А у строптивой Лены с Немировым бывают нелады.

С открытием навигации хлынувшая весна и разгорающееся лето сближали берега Сены и Волги. Вот ведь странное дело: Виктор так мечтал в чужих землях о волжском уединении, а его Саратов неудержимо тянется к Парижу… Раскрывая газетные рекламы, Виктор морщился: в главном увеселительном месте, саду Очкина, «последняя сенсационная парижская новинка — „оживленные музыкальные ноты“, в театре „Варьетэ“ поют всевозможные шансонетки, иные с титулом „Звезды Парижа“…». От таких, куда более первосортных «этуалей» он спасался там, в Париже. В Саратове все это было назойливее и больше злило. В Городском же театре работает синематограф Люмьера: юбилейные празднества королевы Виктории, франко-русские торжества…